Мораль (этим она отличается от всех разновидностей традиционной этики) – позднее культурное и социальное образование, выделяющееся из традиционного социума, возможное только в условиях интенсивно дифференцирующегося социума с выделяющимися специализированными зонами ролевого взаимодействия, особыми значениями и правилами жизни[247]. Поэтому проблематика морали – продукт тематизации прежде всего современного искусства (воображения) и религиозного мышления (религиозной философии) в условиях быстро развивающейся секуляризации.

Страны с представительской политической системой оказываются особенно чувствительными к проблематике морального поведения высших лиц государства, репрезентирующих ценности всего коллективного целого. В так называемых демократических странах (государствах с представительской системой формирования власти) отношение к моральной чистоплотности публичных фигур чрезвычайно трепетное и строгое. Дело не в общественном ханжестве (на которое любят ссылаться наши высокопоставленные циники: дескать, везде политика грязное дело, везде коррупция и всегда политики обманывают обывателей и лицемерят), а в понимании смысла самой процедуры селекции во власть и сути неформальных, не кодифицируемых законом, но общезначимых требований к человеку, выходящему на публичную сцену. Проблемы пургенизации политики – дело западных СМИ и публичных дискуссий по этому поводу. Система публичного контроля «морального облика» (личной порядочности, честности, соответствия потребительских расходов заявленным в налоговой декларации и т. п.) является крайне жестким фильтром для авторитарных демагогов и потенциальных деспотов. Расхождения между словами и поведением, на российский взгляд, в мелочах, не заслуживающих внимания, может служить тревожным индикатором неблагополучия, включающим систему общественного предупреждения об опасности[248]. Таковы примеры отставки американского министра труда из-за обвинения в найме нелегальной мигрантки в качестве домработницы, немецкого министра – из-за использования в частных целях служебной машины, скандалы с политиками из-за оплаты за счет казны авиабилетов при уходе в отпуск, отставка британского министра из-за хамски неуважительного тона по отношению к полицейскому, охраняющему вход в министерство, случаи ухода немецких министров из-за давнего плагиата в диссертации, не говоря уже о более существенных деликтах, вроде счета в иностранных банках (недавняя отставка французского министра) или лжи в официальных выступлениях. Другими словами, в старом споре социологов: что первично (что более значимо в системах объяснения социальной динамики) – культура, идеи, люди или социальные институты, ответом может быть лишь одно: констелляция некоторых из возникающих идей и вполне определенных интересов конкретных социальных групп может привести при благоприятном стечении обстоятельств к институционализации отмеченных и желаемых форм социального поведения и их последующему закреплению в общественном сознании. В этом плане границами индивидуальных моральных девиаций становятся институциональные рамки поведения. Они начинают играть роль нормативного каркаса общества. Сами по себе люди в истории не становятся лучше или хуже (мораль – это горизонт оценочных суждений, а не уровень качества людей), но нормативные системы, институционализируемые, то есть закрепляемые правом, общественным мнением, системой публичного контроля и рефлексии, несомненно, могут служить показателем цивилизованности тех или иных стран (субъективных представлений о социальном благополучии, удовлетворенности жизнью, безопасности, защищенности от насилия, доверии людей друг другу, терпимости, подавлении агрессии, альтруизме, солидарности и т. п.).

Ничего подобного указанной системе категориальных соответствий и общественных практик (западноевропейской морали Нового времени) Россия не знала в своей истории[249].

Крепостное состояние всех сословий (а не только крестьянства) по отношению к самодержавию не допускало идеи страхования от угрозы деспотизма – разделения властей. Архаические представления о власти (традиционный, сакральный характер самодержавного правителя и пирамида патримониальной бюрократии массового управления) предопределили не только длительное существование крепостничества, холуйство дворянства и аристократии, ничтожность ценности частной человеческой жизни, но и реинкарнацию крепостного сознания в советское время (и не только у колхозников!), вплоть до нынешних дней.

Недолгая, но интенсивная фаза модернизации конца XIX – начала XX века, последовавшая через поколение после реформ 1860-х годов, сопровождалась появлением общественно-политических движений и чем-то похожим на morals. Однако доминирующим в политике того времени все равно оставалось представление (явное, например, у П. Столыпина) о недопустимости политических компромиссов, механизмов согласования интересов, уступок со стороны самодержавия и продуктивности насилия как инструмента «правильной» организации отношений общества и власти. В этом плане формирование морали и, соответственно, появление «общества» в дореволюционной России разрушило основания для архаической государственной системы, не выдержавшей напряжений Первой мировой войны, войны нового, промышленного, массового типа. Вместе с тем остатки предшествующего, пусть слабого морального сознания, уже существовавшего в тончайших слоях новых классов самодеятельного населения в начале ХХ века (предпринимателей, людей свободных профессий, земства, интеллигенции), были стерты вместе с группами их носителей во время террора 1920-х и тем более 1930-х годов.