казахского правления нужно было повсеместно включить в имперскую концепцию милости и в дискурс дара империи (gift of empire).

Процедура празднования инвеституры, синтез государственно-имперских аспектов (военный парад, пушечные залпы, вручение регалий власти для установления опосредованного господства) с аспектами народности (народные гуляния и пиршество) сформировали модель, которая имела большое значение даже в XIX веке, причем не только в Младшем жузе[1325]. В Среднем жузе практика вручения патентов с соответствующими церемониями сохранялась до упразднения ханства в 1822 году[1326]. И даже после упразднения ханского титула при назначении казахских представителей в государственные ведомства царская администрация продолжала придерживаться этой церемонии. Так, каждый из «старейших султанов» удостаивался торжественного чествования при вступлении на службу уездных ведомств, что должно было напоминать старую церемонию[1327]. В случае Букеевской, так называемой Внутренней, Орды, созданная в 1749 году модель выдачи патентов также не теряла значимости: еще в 1824 году султану Жангиру Букееву, сыну покойного Букей-хана, «патент» на ханское правление был вручен с соблюдением тех же «изобретенных традиций», что и в 1749 году. Правда, к этому времени вопрос о том, кем, в каком порядке и какие знаки отличия должны вручаться хану, регулировали гораздо более четкие правила[1328].

Рис. 32. Казахский султан начала XIX века. Гравюра Е. О. Скотникова. Рисунок и акварель Е. М. Корнеева. 1809

По сравнению с довольно скромными празднованиями, которые организовывали в начале XVIII века при назначении калмыцкого вождя, с середины века церемонии играли в имперском контексте несравнимо большую роль. Они не только создавали желаемый образ царского господства, с их помощью стремились приобщить коренное население, которому делегировалась царская власть, к блеску могущества правителя, даже если эта власть носила лишь временный характер. Кроме того, царская администрация стремилась представить постфактум каждого хана, который до того выбирался исключительно казахской стороной, в менее выгодном свете[1329]. С одной стороны, церемонии демонстрировали, таким образом, субординацию. С другой стороны, тот факт, что казахские сановники привлекались в качестве публики, должен был сформировать сознание принадлежности к имперскому единству. И наконец, цель состояла в том, чтобы помпезными празднованиями пробудить зависть и честолюбие у ханов двух других казахских жузов, которые еще не были назначены императрицей[1330].

Хотя источники не позволяют сделать достаточно обширных выводов о степени влияния церемоний на широкие слои населения, усиливающаяся ориентация как казахских, так и калмыцких вождей на символические российские инсценировки (будь то интерес к пергаментным грамотам или к проведению празднований) показывает, что на образ политического мышления местных коренных элит можно было оказывать длительное влияние. В церемониях, сопровождавших инвеституру, чаще, чем в других случаях, проявлялась концепция царской милости, имперская культура даров и стремление приобщить казахов к российским ритуалам власти. Все три аспекта вместе подпитывали царскую надежду на возможность укрепления подданства коренных элит.

Отрезвление и новые стратегические соображения

Однако чтобы привязать ханов к российской стороне, требовались постоянные усилия и после их помпезного назначения. Тевкелеву удалось донести до Коллегии иностранных дел мысль, что в случае с таким «легкомысленным», «самовольным и необузданным народом», как казахи, в долгосрочной перспективе поддерживать их зависимость без ежегодных подарков в виде денег и продовольствия не удастся. За подарки же казахи, по утверждению Тевкелева, были готовы сделать все: если бы население узнало, что их хану назначили жалованье, тогда они подчинились бы хану и «подлинно» стали бы «российскими подданными»[1331].

В 1755 году санкт-петербургская администрация действительно назначила Нуралы-хану ежегодное жалованье в размере 600 рублей[1332]. Однако «рассуждение», под которым понималась полная покорность казахских «российских подданных», с точки зрения царского правительства и его представителей, вслед за этим не наступила. Продолжающийся захват земель для постоянного расширяющегося строительства линий, натравливание степных народов друг на друга, не в последнюю очередь путем военных карательных экспедиций (поисков) то против одних, то против других, многочисленные казачьи грабежи (российское подражание баранте/баримте), в ходе которых даже мирные казахи лишались своих стад, и запрет на переход Яика в зимнее время не позволяли наступить миру и «всеподданнейшему послушанию» среди казахов Младшего жуза[1333].

Реакция губернаторов, возглавлявших Оренбургскую губернию с момента ухода Неплюева с 1758‐го до середины 1780‐х годов, состояла в том, что контроль над казахским ханом все больше усиливался, яицким казакам разрешили свободно грабить, особенно при губернаторе Афанасии Давыдове в 1759–1763 годах, а опосредованное господство превратилось в прямое российское властвование[1334]. В незначительных делах Нуралы-хану шли на уступки, в существенных вопросах не проявляли никакой готовности пойти навстречу. Так, Екатерина II отказала ему в возможности назначить преемника еще при жизни[1335]. Точно так же она оставила в силе введенное в 1770‐х годах правило, позволяющее казахским султанам вести прямую переписку с российской администрацией. В то время, как до этих пор только хан мог поддерживать официальные контакты, российская сторона увидела в этом шанс существенно расширить социальную основу для вмешательства и политического проникновения, как уже произошло полувеком ранее с калмыками. Однако в целом из‐за частой смены губернаторов подобные российские усилия оставались половинчатыми, несогласованными и не оказывали видимого воздействия[1336].

Рис. 33. Казахский всадник. Начало XIX века

Кроме того, существенной дестабилизации способствовал зигзагообразный курс царского правительства в вопросе о том, что больше отвечало российским интересам, — укрепление позиции хана (чтобы иметь возможность благодаря ему успешнее продвигать собственные интересы) или ее ослабление (чтобы не допустить примирения сторон и, следовательно, упрочения казахских сил). Если оренбургский губернатор Неплюев вплоть до его смены в 1758 году отстаивал курс на максимальное ослабление сначала Абулхаир-хана, а затем и Нуралы-хана (несмотря на его помпезную инвеституру), то в 1759 году его непосредственные преемники на посту исполняющего обязанности оренбургского губернатора — Тевкелев и Рычков — разработали совершенно иную стратегию. Они оба уже много лет были близко знакомы с проблемами и сложностями, связанными с попыткой включить казахов в состав российского государства. Именно благодаря глубоким региональным и лингвистическим познаниям Тевкелева, а также его дипломатическому искусству Младший жуз в принципе согласился принести присягу на российское подданство[1337]. После почти двадцатилетнего пребывания Неплюева на посту губернатора Тевкелев и Рычков решили, что появилась возможность добиться продвижения их концепции господства над казахами. Записка 1759 года, вышедшая из-под пера этих двух чиновников, позволяет получить гораздо более полное по сравнению с большинством других документов XVIII века представление о размышлениях высокопоставленных царских чиновников над тем, как добиться политического подчинения этнической группы, недавно перешедшей в российское