Джеффри бледен от ужаса.

– Нет. Куда хуже. Королева написала, что принцесса не должна спорить с королем и должна повиноваться ему во всем, кроме того, что касается Господа и спасения ее души.

– Так, – с тяжелым сердцем говорю я.

– И еще она написала, что ей самой безразлично, что с ней сделают, потому что она уверена, что встретится с Марией на небесах.

Тут я сажусь.

– И какой вывод ты из этого делаешь?

– Я не видел всего письма. Только это я и услышал от принцессы, пока она его читала. Она прижала его к сердцу, поцеловала подпись и сказала, что матушка укажет ей путь и что она не обманет королеву.

– Королева могла иметь в виду, что ее казнят, и велеть принцессе тоже приготовиться?

Джеффри кивает:

– Она сказала, что не подведет мать.

Я поднимаюсь на ноги, но комната вокруг меня плывет, и я хватаюсь за изголовье кровати. Я должна ехать к Марии. Должна сказать ей, чтобы принесла любую присягу, пошла на любое соглашение, но не должна рисковать жизнью. Единственное, что у нее есть, у этой бесценной девочки Тюдоров, – это ее жизнь. Я не для того пеленала ее новорожденную, не для того несла ее в горностаевом меху с крестин, не для того растила словно дочь, чтобы она отказывалась от жизни. Нет ничего важнее жизни. Она не должна отдавать свою жизнь за ошибки отца. Она не должна за них умирать.

– Ходят слухи о присяге, которую все должны будут принести. Каждому из нас предстоит поклясться на Библии, что первый брак короля был недействительным, а второй добрый и что принцесса Елизавета – единственная наследница короля, а принцесса Мария – бастард.

– Она не может в этом поклясться, – отрезаю я. – И я не могу. Никто не может. Это ложь. Она не может положить руку на Святое Писание и оскорбить свою мать.

– Думаю, ей придется, – говорит Джеффри. – Думаю, нам всем придется это сделать. Потому что, как мне кажется, отказ присягнуть сочтут изменой.

– Нельзя предать человека смерти за то, что он говорит правду, – отвечаю я.

Я не могу представить страну, в которой палач выбил бы табуретку из-под ног человека, который не сказал ничего, кроме правды, и палач знает об этом так же, как и жертва.

– Король настроен решительно, я понимаю. Но он этого не сделает.

– Думаю, так все и будет, – предупреждает Джеффри.

– Как она может поклясться, что она не принцесса, когда все знают, кто она? – повторяю я. – Я в этом не смогу поклясться, никто не сможет.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1534 года

Меня вместе с другими пэрами королевства вызывают в Вестминстерский дворец, где лорд-канцлер Томас Кромвель, во всем своем свежем величии вступивший в должность Томаса Мора, будто шут, танцующий в сапогах хозяина, должен привести к присяге по поводу престолонаследия английскую знать, которая стоит перед ним словно толпа растерянных детей, ждущих, когда их заставят читать катехизис.

Мы знаем, в чем истинная суть дела, поскольку Папа обнародовал решение. Провозгласил брак королевы Катерины и короля Генриха действительным, повелев королю оставить всех других и жить в мире со своей истинной супругой. Но он не отлучил короля от церкви, поэтому, хоть мы и знаем, что король не прав, мы не уполномочены открыто ему не повиноваться. Каждый должен поступать, как считает нужным.

И Папа далеко, а король заявляет, что у Папы нет власти в Англии. Король постановил, что жена ему не жена, что его любовница – королева, а незаконная дочь – принцесса. Король так повелевает, объявив об этом; так тому и быть. Он – новый Папа. Он может объявить нечто праведным; и оно таковым и будет. Мы, будь у нас хоть капля смелости или хоть верная почва под ногами, сказали бы, что король ошибается.

Вместо этого мы один за другим подходим к большому столу, на котором лежит список присяги с большой печатью, и я беру перо, макаю его в чернила и чувствую, как дрожит моя рука. Я Иуда, даже взяв перо в руку, я уже стала Иудой. Красиво начертанные слова пляшут передо мной, я едва вижу их, бумага расплывается, стол словно уплывает, когда я склоняюсь над ним. Я думаю: Господи, помилуй меня, мне почти шестьдесят, я слишком стара для этого, слишком слаба, может быть, я смогу упасть в обморок, и меня унесут из зала, избавив от этого.

Я поднимаю глаза и встречаюсь с твердым взглядом Монтегю. Он поставит свою подпись, а за ним и Джеффри. Мы согласились, что должны подписать, чтобы никто не усомнился в нашей верности; мы все еще надеемся на лучшие дни. Быстро, чтобы не успеть набраться смелости и передумать, я царапаю свое имя: Маргарет, графиня Солсбери; и обновляю этим свою присягу королю, присягаю на верность детям от его брака с женщиной, которая зовет себя королевой, и признаю его главой английской церкви.

Это ложь. Все, до последнего слова. Я лгунья, раз поставила под этим подпись. Я отхожу от стола и уже не жалею, что не упала в притворный обморок, я жалею о том, что не нашла в себе смелости сделать шаг вперед и умереть, как велела быть готовой принцессе королева.

Позднее мне рассказывают, что праведный старик, духовник двух королев Англии и, видит Бог, мой добрый друг Джон Фишер отказался подписывать клятву, когда его вытащили из тюрьмы в Тауэре и положили перед ним бумагу. Не выказав почтения ни к его возрасту, ни к долгой верности Тюдорам, ему сунули клятву, а когда он прочел ее, перечитал и в конце концов сказал, что не считает для себя возможным отрицать власть Папы, его отвели обратно в Тауэр. Некоторые говорят, что его казнят. Большинство уверено, что епископа казнить нельзя. Я молчу.

Томас Мор тоже отказывается присягать, и я вспоминаю его теплые карие глаза, и шутку о почтении к родителям, и его жалость ко мне, когда пропал Артур, – и жалею, что меня не было рядом с ним, когда он, истинный ученый, сказал, что подписал бы измененную присягу, поскольку против большей ее части у него возражений нет, но в том виде, в котором она предложена, он ее подписать не может.

Я думаю о кротости его нрава, позволившей ему сказать, что он не винит тех, кто составил клятву; и слов осуждения для тех, кто ее подписал, у него тоже не было, но ради своей души – только своей – он не мог подписать.

Король честно обещал своему другу Томасу, что никогда не станет его так испытывать. Но не сдержал слова, данного человеку, которого любил, которого мы все любим.

Бишем Мэнор, Беркшир, лето 1534 года

Я возвращаюсь в Бишем, а Джеффри в Лордингтон. Во рту у меня скверный привкус, каждый день, просыпаясь, я думаю, что это запах трусости. Я рада, что уехала из Лондона, где держат в Тауэре моего друга Джона Фишера и Томаса Мора и где голова Элизабет Бартон смотрит с кола на Лондонском мосту честными глазами, пока вороны и стервятники их не выклюют.

Издают новый закон, подобный которому не был нужен нам прежде. Он называется Актом об Измене и постановляет, что любой, желающий королю смерти и выразивший свое желание на словах, письменно или иным способом, а также любой, кто сулит причинить вред королю или его наследникам, кто называет его тираном, виновен в измене и подлежит смертной казни. Когда мой кузен Генри Куртене пишет мне, что этот закон принят и теперь мы должны доверять слова бумаге с величайшей осторожностью, я думаю, что ему и не надо было просить меня сжечь письмо; сжечь написанное нетрудно, мы учимся забывать свои мысли. Я не должна считать короля тираном, должна забыть слова его собственной матери, вместе с его бабушкой, королевой Елизаветой, пожелавшей конца его роду.