Чтобы поменьше думать о всякой мерзости и грязи, дарованной его животными наклонностями ее образу, Альфред Тарговиц придумал, а вслед за этим и продумал хитроумное действо несчастного и никому ненужного человечка.

Он решил, что раз Рита не любит его, то ему достаточно просто овладеть ее телом, чтобы навсегда соединить ее образ с собой. Однако, даже добившись этого, он все равно ощущал свою собственную неполноценность, и всячески пытался перевернуть этот мир, чтобы вернуться к Рите чистым и незапятнанным.

Хотя на самом деле, он не мог к ней вернуться, и, ощущая это, страдал… Его звонок к Эскину стал своеобразным вызовом всем злодеям, окружающим его.

Будучи с ними в постоянной опосредованной связи, он был частью их всемогущественного коллектива, их разума, но восстав против него, и против Эрика, он стал мишенью для них, как и для их отравленных стрел.

Он предчувствовал, что его убьют, но подсознательно он желал этого, как собственного наказания за незаконное обладание телом Риты.

Кто мог его понять?! И кому в эту минуту он мог покаяться?! Его ждала Смерть и он это чувствовал, и именно поэтому в последнюю минуту ее ожидания, как и разговора с Эскиным, он вдруг стал заниматься онанизмом, вспоминая тело нежной и сладострастной Риты, он стал отчаянно вспоминать свой последний оргазм, отчего его онанизм стал своеобразным оружием против Смерти.

И даже в тот миг, когда пуля насквозь прошила его чувственный орган, Альфред Тарговиц сладко застонал, уже ощущая свою божественную Риту, и даже осознавая, что она уже никогда не была и не будет его возлюбленной.

Он знал, что его единственное на свете обладание ее телом и есть та оправданная цель жизни, ради которой он жил все это время.

Даже глядя в холодное дуло автомата, Альфред отчаянно шевелил свой обнаженный член, чувствуя тело своей любимой и невероятно отдаленной Риты не только расстоянием, но и всей своей несостоявшейся жизнью.

От удивления киллер даже не сразу произвел контрольный выстрел в голову…

Воспользовавшись этим, Альфред Тарговиц все же довел себя до оргазма и сладостно вскрикнул, уже навсегда покидая свое ненужное и жалкое тело.

В последнюю минуту жизни он успел подумать, что онанизм прекрасное оружие против Смерти.

При всей извращенности своей жертвы убийца был полон странного благоговения перед ней.

И дело заключалось даже не в том, что убийца Альфреда Тарговица тоже когда-то мастурбировал, просто за последнее мгновенье жизни своей жертвы он успел почувствовать нечто большее, чем могла ему сказать сама жертва.

Иными словами, действо жертвы оказалось более многомасштабным явлением в душе его раскаявшегося убийцы.

Даже в самый последний миг, когда он нажимал на курок и производил контрольный выстрел в голову, все еще думая о деньгах, которые отрабатывал, он чувствовал какой-то непонятный подвох не только в сознании, но и во всей своей запутанной жизни.

Читая деяния Фомы, Эскин натолкнулся на любопытную историю: Прекрасный молодой юноша был послан в дальние странствия на поиски жемчужины, которая представлялась Эскину премудростью, гносисом.

Пройдя через множество искусов, юноша находит драгоценную жемчужину, но в той далекой стране, куда он прибыл, его засасывает чужая среда, и он быстро погрязает в омуте страстей.

И тут к нему приходит помощь свыше в виде письма отца, увещевающего его в самых добрых и прекрасных выражениях вернуться на родину, и отрок возвращается в светлый дворец своего отца, захватив с собой и добытую им жемчужину.

А перевернув еще две-три страницы, Эскин в деяниях Иоанна прочитал такое место. Он, Христос, сказал им: «Хочу быть спасенным и спасти хочу! Аминь! Хочу быть освобожденным и освободить хочу!

Аминь! Хочу быть уязвленным и уязвить хочу! Аминь!

Пожрать хочу и быть пожранным! Аминь! Услышать хочу и быть услышанным! Аминь! Будучи сам весь разумом, хочу, чтобы меня уразумели! Аминь!

Омытым быть хочу и омыть хочу! Аминь! Благодать руководить хором, я хочу играть на флейте, прыгайте все. Аминь. Плакать хочу, плачьте все! Аминь!»

В этом куске божественного откровения Эскин ощутил близкое освобождение своего отца.

Он еще не знал, как это произойдет, но он был весь в предчувствии. Уже не раз и не два книги выручали его, они как Боги не говорили с ним, но все же подавали ему знаки. Когда он сказал об этом Алле с Лулу, женщины только улыбнулись. Они уже привыкли к «чудаковатости» своего супруга.

– Вы, что, не верите мне, – обиделся Эскин.

– Берегись мыслей, от которых нельзя отвязаться, – сочувственно улыбнулась Алла.

– Ну, ну, – вздохнул Эскин.

– Ты слишком много думать, – обняла его Лулу, нежно уткнувшись в него своим большим животом, – лучше думать о маленьком! – и она погладила рукой свой живот.

Тогда Алла чувствуя ревность, прижалась к Эскину сзади своим еще маленьким животиком.

– Я думаю об этом, дорогие мои жены, но и отца своего забывать не хочу!

– Пойдем в постельку?! – шепнула Алла.

– Обязано пойдем, – поддержала ее Лулу.

– Не обязано, а обязательно, – рассмеялся Эскин и пошел, ведомый ими за ручки ложиться в постель.

За то время, что он без конца мочился в свои подгузники, они очень наскучились без него, и теперь по нескольку раз в день затаскивали его в постель.

Другой бы мужик, наверное, уже устал, но только не Эскин. После своего выздоровления, у него вдруг, как у бегуна на длинной дистанции, появилось седьмое дыхание.

Он даже и сам удивлялся той невероятной легкости и силе, с какой достигался каждый их оргазм. Их тела так идеально подходили друг другу, как будто в божественной сфере с них кто-то снимал мерку.

Само же чередование белого и черного тела олицетворяло философскую расцветку шахматной игры.

У Лулу уже появилось молоко, и Эскин с трогательной нежностью всасывал в себя ее сосочки.

Соски Аллы Эскину напоминали озаренные светом колосья пшеницы, которые тоже набухли, но еще до конца не созрели.

Он целовал их с не меньшим сладострастием, как будто совершая священный ритуал, знаменующий собой грядущее прикосновение к этим сосцам младенческих губ и десен, и себя в это мгновенье Эскин представлял их крошечным ребенком.

Его уд, проникающий в их нежное лоно, как в родное жилище, никак не хотел расставаться с этим полноценно-чувственным ощущением.

Заполнив до отказа сосуды этих нежных тел своим семенем, Эскин блаженствовал, он лежал между ними, обнимая и прижимая их к себе, вслушиваясь в их дыхание, как в удивительную и неповторимую музыку.

Он довел свою интимную жизнь до совершенства, и овладевал своими женами только по одному разу, но с перерывом в один – полтора часа.