Шёпот под землёй стал ближе. Лошади вперебой перебирали копытами, тихо тревожно ржали. Дёргались.

Открылась дверь. Долго никто не появлялся. Потом высунулась по пояс бабка, махнула призывно рукой, скрылась.

— Пойдём, — сказала Ягмара, не трогаясь с места. Ноги будто приросли.

— Пойдём, — согласился Ний и тоже не сделал ни шагу.

Ягмара мгновенно разозлилась на него и на себя, вырвала ноги из невидимых пут, зашагала. Идти было трудно и страшно, надо было заставлять себя ступить следующий шаг, и следующий, и ещё один… Ний, тяжело дыша, нагнал её и обошёл немного, и у двери оказался первым.

Дверь вблизи притворилась беззубой жабьей пастью. Из неё тянуло кислым.

Ний попытался было войти наклонившись, но не получилось. Пришлось вставать на четвереньки. Он медленно вполз в дом и тут же исчез — как будто сумрак внутри был совершенно непрозрачным, как туман или дым.

Ягмара чувствовала, что сердце стучит где-то в горле — часто-часто, как у птицы.

Она сумела войти в дом на корточках, низко наклонив голову и только чиркнув макушкой.

Глаза не сразу привыкли к вязкой темноте.

Внутри дом был гораздо больше, чем казался снаружи. Одна комната с низким потолком. Свет снаружи еле-еле проникал сквозь щели во внутренней ставне. В углу чуть тлела масляная лампа. Стены были увешаны пучками трав, венками и вениками, с потолка свисали гирлянды огромных луковиц. Три странно неподвижные фигуры стояли поодаль друг от друга. Бабка и Ний, согбенные, смотрели на третью: бесформенную, в белом саване, с распущенными волосами, спадающими на лицо.

Ягмара встала, выпрямилось, и картина ожила.

— Колобка вам, колобка… — приговаривала Тоначи-баба, меся крутое тесто. — Колобок — он ведь поначалу как дитя будет, глупый да капризный, а вам его любить надо да холить. В воду не пускать, гладить, в тепло совать. За пазуху лучше всего. Глядишь, и приведёт…

Она снова плюнула в тесто и замешала плевок.

— Колушка, подай-ка сюда вон тот горшочек…

Ягмаре показалось, что в горшочке лежат мелко нарезанные волосы. Тоначи-баба отсыпала волос себе в ладонь, пошептала над ними, тоже высыпала в тесто. Продолжила с придыханием месить, потом расплющила тесто в лепёшку. Посыпала мукой, сложила пополам и ещё пополам, пошептала…

— Мальчик, руку сюда. Руку дай.

Ний нерешительно протянул руку. Тоначи-баба схватила его за запястье своей лапой. В другой лапе у неё появился бронзовый ножичек, которым она ткнула в мякоть Ниевой ладони. Ний не вздрогнул. Тоначи-баба пустила струйку крови в середину лепёшки, выписывая ею какой-то знак, зашептала громко и яростно. Ягмаре даже показалось, что она различает отдельные слова…

Потом колдунья сильно сжала пальцами края ранки, и кровь тут же перестала литься.

— Отойди, — сказала она Нию. — Встань вон там в углу и сюда не вздумай смотреть. Теперь ты, девочка.

— Что я?

— Руку дай.

— А мне зачем?

— Это же будет ваше дитя. Без тебя ничего не выйдет.

Ягмара с трудом протянула руку. Хватка Тоначи-бабы была смертельной, хотя при этом Ягмаре показалось, что в пальцах совсем нет костей. Укол ножа она не почувствовала.

— Тоже отойди, — велела колдунья, закончив сцеживать кровь. — Вон в тот угол. Стой смирно и не оборачивайся, что бы ни происходило. Колушка, а ну-ка пошевели в печи.

Бабка откинула заслон. Её осветило огнём. Кочергой бабка стала разбивать головёшки. Полетели искры.

— Скоро готово будет, — сказала бабка.

Ягмара отошла, куда ей показали. В углу было совсем темно, но серебрящуюся паутину она рассмотрела. В паутине отражались огоньки. Паутина была бесформенной, частой, в ней запуталось множество высосанных мух. А потом Ягмара рассмотрела пауков. Они сидели неподвижно — кто на нитях, кто прямо на стене. Ягмаре показалось, что они её пристально и неприветливо разглядывают. Потом она заметила какое-то движение. От пола медленно поднимался огромный, больше тарантула, чёрный лохматый крестовик. Он дополз до уровня лица Ягмары и остановился. Теперь она несомненно чувствовала взгляд — тяжёлый, вонючий, тёмный.

За спиной Ягмары Тоначи-баба уже не шептала, а пела низким звериным голосом. Потом брякнула задвижка, и жаркий отсвет углей лёг на стену. Глазки паука засветились багровым. Ягмара изо всех сил старалась не отводить взгляд. Это длилось долго, очень долго. Ягмара потеряла счёт времени. Наконец паук пошевелился, повернулся головой вниз и стал неторопливо спускаться.

— Идите все сюда, — сказала Тоначи-баба.

Колобок ничем не отличался от простого свежевыпеченного хлебца — неровная коричневая полопавшаяся корочка, подгоревшая снизу. Странно было только, что хлебом от него совсем не пахло — а пахло новорожденным жеребёнком.

— Возьми его в руки, — велела колдунья Ягмаре.

Ягмара с робостью обхватила колобок руками, боясь обжечься — но почувствовала только тихое живое тепло. Потом ей показалось, что колобок дышит.

— Он дышит, — сказала она.

— Конечно, дурёха ты, — хмыкнула бабка. — Он же живой.

— Теперь тихо-осторожно передай мальчику. А ты прижми его к себе, — сказала Тоначи-баба.

Ягмара с каким-то непонятным чувством повернулась к Нию. Он казался очень растерянным. Когда передавала колобок, коснулась его ладоней. Руки Ния были холодными и дрожали.

Он растерянно прижал колобок к груди. Огляделся по сторонам, как бы спрашивая — а что дальше?

— Дай ему имя, — сказала колдунья.

— Имя?

— Дай имя. Ты его отец, дай ему имя.

— Пусть будет… пусть будет… да пусть так и будет — Колобок.

Тоначи-баба положила на новоназванного Колобка испачканную мукой и сажей руку и сказала нараспев:

— С двух сусеков зачатое, в глиняной пещи в огне рождённое малое дитя нарекается Колобком…

Четыре года назад

Лучше, чем мигаш, и не было места для встреч… Обширный зал с множеством колонн из цересской травы со стеблями толщиной в ногу, за которыми не спрячешься и не подслушаешь, и с таким потолком, что в трёх шагах речь становилась неразборчива, а в пяти — и просто превращалась в ропот, подобный ропоту волн на галечном берегу. Здесь же можно было вволю возлежать у низких столов, лакомясь армянскими сладостями из мёда, сушёных фруктов и ореховой муки, попивая драгоценное армянское же выпаренное вино, продержанное много лет в дубовых бочонках, обоняя благовония Индии или дальних островов, процеживая по капле жгучую и ароматную солёно-горькую чёрную похлёбку, которую варят из древесных листьев и зёрен, привозимых из земли Каф; похлёбка горька, но сладко колотится от неё сердце, и ночь за ночью не хочется спать…