Лишь посочувствовать мог Магон и предложить Гамлиэлю свой не самый тяжёлый кошелёк.

Нет, деньги у Гамлиэля были, чтобы выкупить этот двадцать три раза проклятый дом, чтобы отсудить у смерти и сына, и невестку, и нерождённого ещё внука… но запрет лежал на этой сделке, не мог теперь еврей покупать недвижимое имущество даже и у родного, и потому скрепить сделку было некому, ни один судья не взялся бы. И ничего не остаётся Гамлиэлю, как просить своего дорогого друга Акболата…

Уже давно всё понял Акболат, но слушал не перебивая. Удивлялся только, как всё ближе и ближе сходятся тонкие невидимые линии, начертанные кем-то в небесах — или же в тёмных подземных чертогах…

— Что мы будем делать, если вдруг по-нашему не получится? — спросил Акболат.

Не ждал этого вопроса Гамлиэль, потому смотрел удивлённо и лишь шевелил губами. Только сейчас заметил Акболат, какие у него чёрные обкусанные губы, покрытые коркой.

— Что может не получиться? — наконец Гамлиэль вспомнил, как говорят люди. — Мы сделаем всё то, чего они хотят, и тогда…

— Мы вряд ли в точности знаем то, чего они хотят на самом деле, мой друг, — сказал Акболат, морщась; колено вдруг дало о себе знать. — Возможно, им просто нужно запугать своё стадо. Возможно, им нужен ты сам. Или что-то ещё. Но предположим…

— Я? Зачем им может понадобиться такой старик, как я, для чего?

— Твои деньги, твои дома, твои караваны, твои связи. Или напротив — они хотят разорить твоё дело, потому что ты перешёл им дорогу. Уверен, ты гнал эту мысль, но она не раз приходила тебе в голову.

— У меня нет никаких мыслей, — сказал Гамлиэль, — у меня сплошной ужас…

И он заплакал.

— Сегодня или завтра через город проедет египетский царевич, — сказал, помолчав, Акболат. — Говорят, в Цареграде архаты готовы провозгласить его нашим царём. Почему бы вашим старейшинам не послать депутацию и не попросить у него защиты от машиахитов? Ведь машиахиты обожествляют того, кто разрушил Врата Бога на Ниле…

— Я знаю. Я уже говорил с ними. Они замкнули уста. Они боятся царевича больше, чем всех прочих казней египетских. Он весь покрыт кровью праведных. Они делают вид, что онемели во гневе, а сами смущены до дрожи животной…

Другое слышал Акболат. Вёз царевич при себе в почёте и неге бывшего начальника стражи сатрапа Санавалетта, еврея Эзру, свой отряд намеренно погубившего и перешедшего к египтянам, — а там, чтобы привлечь к себе внимание и вызвать интерес, объявившего себя пророком. И по этому предателю-пророку выходило, что настоящий царь-искупитель, которого евреи уже устали ждать — это вовсе не Кир Персидский, а вот этот самый египетский царевич и есть…

И ведь немалая, совсем немалая заслуга пророка Эзры была в том, что архаты выкрикнули египетского царевича, младшего зятя покойного царя Короха, новым царём великого Станового царства.

Но именно из-за Эзры еврейские общины Персеполиса, Дамаска, Тира, Сидона, Антиохии и Афин объявили тихий бойкот египетскому царевичу, поклявшись между собой на крови, соли и пресных хлебах, что никогда ничего у него не попросят и никогда ничего ему не дадут. Даже сто тысяч рабов-евреев, проданных египтянами в Аравию, они бы простили им, наверное, рано или поздно, — как простили вавилонянам сожжённых в глиняных печах учёных, учеников, книжников и блудниц… но этого отступника, одного, они простить не могли, не могли, и всё.

…А ведь если египтянин переживёт сегодняшний день, подумал Акболат, и если его потом не зарежут или не задушат в Цареграде, как это уже вошло в обычай, а то и в привычку — будет второй царь, ставший царём по воле и с лёгкой руки умного подлого и изворотливого иудея Эзры; первым был Манассия, которого буквально за ногу втянул на трон сатрап Санавалетт, и говорили потом, что непростительную неблагодарность проявил Манассия, прибегнув к своей колдовской чёрной книге, в которую нужно было вписать имя человека, а потом вычеркнуть его — и всё, и не спасти человека; позже врач Варфоломей говорил Акболату, что колдовство ни при чём и даже яд ни при чём, а умер сатрап Санавалетт, расчесав ссадины на голени и вызвав из глубины органона чёрный рак. Многие в тот год и в следующие умерли от этой болезни, когда человек видит наяву ад и демонов, а мясо его отделяется от костей… От этой же болезни умер не так давно и великий царь Корох; Акболат помнил царя дважды: живым, в саду, совсем не похожим на царя, и мёртвым, на похоронном костре, совсем не похожим на человека.

Впрочем, и Артабан тоже не был похож на царя… на царя похож был Мутарз, но в те годы он ещё не был царём. Всё смешалось…

Акболату было десять лет. Десять, а потом тринадцать.

И был Мерв…

Переночевали в степи у костра. Обратный путь показался лёгким.

Мать вернулась почти в то же время, всего получасом позже, что и они. Узнав, куда ездили без спросу и с чем вернулись, взбеленилась. Досталось всем, особенно Колушке. Ягмара знала — это нужно просто переждать. Ний же страшно расстроился от всего этого и долго оправдывался, чем ещё сильнее заводил Вальду…

Но и это прошло. Мать, вконец обессилевшая от крика, позвала домоправителя Арама и велела подавать ужин. За ужином все подавленно молчали.

— Хорошо, — сказала мать, когда все встали. — Я пошлю за Овтаем, пусть он возьмёт с собой шесть всадников со всем необходимым. Вместе вас будет восемь, хорошее число. Отправитесь, когда всё будет готово.

— Как это восемь? — спросила Ягмара. — А я?

— Ты останешься дома, — твёрдо сказала мать. — И даже думать не смей.

— Мама…

— Плохой план, Вальда, негодный, — сказала бабка. — Не совладает один мальчик с Колобком, не сможет. Колобку женская рука нужна, нежная.

— Вот ты и езжай.

— Он, понимаешь, на Ягиной крови замешен, только её слушаться и будет. Оставлять дочку дома — значит, ты пустой поход затеваешь, для успокоения совести своей…

— Пустой, не пустой — это уж как получится. А Ягмара останется на хозяйстве. Я сказала. Всё, не спорить со мной!

А Ягмара, хоть и чуяла внутренним своим чутьём, что мать уже почти сдалась и надо лишь чуть дотерпеть, когда она сама поймёт неизбежность этой сдачи — вдруг взбеленилась сама. Зная прекрасно, что этой глупой вспышкой портит всё…

Получилось некрасиво, нелепо и безобразно. Заратуштра такому не учил.

Разошлись по своим комнатам, не глядя друг на друга. Ягмара долго не могла уснуть, глядя в знакомый потолок. На потолке была деревянная мозаика: два коня, копытами друг у другу — огненный и вороной, с разлетающимися гривами. Кони летели на фоне переплетения древесных волокон, в которых можно было увидеть и солнечные лучи среди туч, и далёкий буйный лес, и чей-то пристальный тёмный глаз — в разное время, при разном настроении, виделось самое разное. Сейчас Ягмара видела именно глаз, пристально смотрящий на неё из-под опущенного века…