Прошел еще год. И осенью я снова ходила и высматривала женщин — так мне хотелось самой ее узнать. Не в доме, а на улице. Какая она? Мне было уже 14 лет. И вот в один из дней в комнату вошла женщина с перевязанным глазом. На ней был… бывает пуховый платок, который весь выносился, осталась одна бумажная основа, на ней уже нет пуха. Юбка, телогрейка и полупустой мешочек в руках. Такая женщина вошла в комнату и спросила осторожно: «Анна Сергеевна здесь живет?» Бабушка была в комнате, за печкой. Я ей крикнула: «Бабушка, к вам пришли!» И вот только когда бабушка вышла и они увидели друг друга, упали в объятия, тогда я поняла, что это мама. И ее вид, и все было настолько необычным для меня, что я не знаю почему, я и сейчас не могу ответить на этот вопрос, я в чем была — в домашних туфлях, в платье — выскочила из комнаты и через двор побежала к подружке в соседний дом. Там меня оставили ночевать. Я сказала, что приехала моя мама, она вернулась из тюрьмы. Я была и обрадована, и расстроена. Вот такая драма чувств.

Наутро мама пришла за мной. Она держала в руках мое пальто, шапку — холодно уже было. Мы пошли с ней домой. Трудно было начать разговор, мы не бросились в объятия друг другу, потому что, наверное, мы обе из одного теста, обе сдержанные. Встречу с мамой я представляла по-другому. Я уже была смущена своим поступком, что убежала. Мне было стыдно. Мама сказала, что с подружкой дружить можно, но ночевать нужно дома. А я шла и слушала ее голос, я не вникала в суть слов. Мне было интересно услышать ее голос, настолько все забыто. Девять лет прошло! Конечно, что-то знакомое и родное было, но все это было странно и непонятно. Навстречу шли люди, и я думала: «Почему люди такие спокойные, безразличные? Ведь сейчас такое событие происходит на их глазах, ведь я иду с мамой!» То, что это для меня огромное событие, я понимала, но не могла выразить никак.

Мама вернулась в Оренбург нелегально: у нее был запрет на проживание во всех областных городах страны. Прописали ее в деревне, но мама там не ночевала ни разу. Каждый месяц она платила хозяйке за угол, чтобы создавалась видимость присутствия: стояли какие-то кружки, вилки-ложки, все прочее на случай, если проверяющий хватится: где? А сегодня не приехала, а вообще-то здесь живет, вот ее комнатка… Жила она в Оренбурге у бабушки. Через пару месяцев после мамы из лагеря вернулась и тетя Нина.

Какой же ужас был в комнате, в которой мы жили! Комната маленькая, мы с мамой спали на сундучке. Он был покатый, и чтобы мне лечь, отодвигали сундук от стены и стелили, я, по существу, спала в дырке.

После маминого возвращения для меня многое изменилось. Во-первых, возникла серия запретов. Туда нельзя идти, сюда тоже нельзя. Если идти можно, надо спросить разрешения у мамы. Училась я спустя рукава, но много рисовала, очень этим увлекалась. И мама за меня взялась. С одной стороны, у меня было чувство: ну наконец-то я кому-то нужна, обо мне заботятся. С другой — ну вот, приехала и распоряжается. «Что ты ее слушаешь?» — говорила мне подружка.

О лагере мама рассказывала отрывочно и сухо. Ее можно понять. Подробности я узнала позже.

В тот день маму отвезли на Лубянку, завели анкету, забрали паспорт. У нее даже мысли не было, что ее арестовали. Так она оказалась во внутренней тюрьме Лубянки. Вызывали на допросы. Мама говорила, что ее не били, но заставляли долго стоять. Ноги затекали и деревенели, она падала, потому что отключалось сознание. Через несколько месяцев ее перевели в Бутырскую тюрьму. Она рассказывала, что, когда женщин вели по коридору, а навстречу неожиданно появлялась колонна мужчин, женщинам командовали стоять лицом к стене. Но каждая краем глаза старалась увидеть эту колонну, чтобы отыскать своего мужчину. И бывало, что узнавали своих мужей, но очень редко, потому что родственников разводили по разным тюрьмам. Мама тоже надеялась, что может встретить отца. Убедиться, что он жив. Но этой встречи не произошло.

Из допросов мама узнала, в чем обвиняли отца. Ей заявили, что он — организатор диверсионно-террористической группы, проводившей подрывные действия в системе своего ведомства. Требовали, чтобы она призналась в своем участии во вредительской деятельности мужа. Вот в этот момент она поняла, что все беспросветно. Что действительно это не ошибка, это продуманная акция, и ни ему, ни ей отсюда не выйти. Еще следователь задавал вопросы, знает ли она, что происходит с ее ребенком. Где ребенок? И кто с ним остался? А как бы вы поступили, если бы знали, что от ваших ответов зависит судьба вашего ребенка? И ее охватывал ужас: она не знала, что в это время мы с бабушкой уже убежали.

В Бутырке мама впервые получила информацию об отце. В тюрьме были свои неформальные лидеры, и эти люди знали, где в помещении есть тайники. В них закладывали информацию и потом считывали. Писали на обрывках ткани, царапали. Однажды в бане к маме подошла какая-то женщина и спросила: «Ты Андрющенко? Поступило сообщение из Лефортово, Андрющенко не вернулся с допроса». И добавила: «Ко мне не подходи. Если будет дополнительная информация, я сама тебя найду». Но она больше не подошла и дополнительной информации не было. Это было в начале ноября, а 3 ноября отца расстреляли. Так что все сходится, похоже на правду.

Мама рассказывала, как проходил суд и оглашался приговор. Неожиданно ее вызвали на допрос, пододвинули бланк, напечатанный типографским шрифтом, — отказ от дачи показаний. Надо было вписать свою фамилию, имя, отчество, по поводу кого идет разговор — имя, отчество, фамилию отца — и подписать. В отличие от предыдущих допросов, на этот раз все было тихо, ни оскорблений, ни унижений. Мама подписала эту бумагу. Им уже было известно, что отец расстрелян — чего с ней возиться? Вскоре ей огласили приговор: восемь лет исправительно-трудовых лагерей с отбыванием в Казахстане, в городе Акмолинске. Был срок для жен врагов народа — пять и восемь лет. И женщины шутили: «Любимым женам давали восемь, а нелюбимым — пять». Моей дали восемь. Это как-то успокаивало. Мама приняла приговор хладнокровно. Она была очень уравновешенной.

Их отправили по этапу в вагонах для скота. В полу была дырка для туалета. Не каждый мог так просто ею воспользоваться. Ни загородки, ничего. Вещей ни у кого практически не было. Кормили соленой рыбой. Воды не было. Поезд, кстати, шел мимо Оренбурга. И мама смотрела в щелку, когда его проезжали, — тут ее мама, родственники.

Они приехали в Акмолинск на голое место. Военные строили бараки из самана — это такой навоз, в который добавлялась солома и вода. А женщины копали землянки: пока строят бараки, надо же где-то жить. Февраль, снег. А мама же в чем поехала: туфли на каблуках, чулки, юбочка, пиджачок — все. Только на месте им дали телогрейки и что-то на голову. Потом уже дали обувь. Вот, копают они, а по ногам течет — менструация, все были молодые женщины. С собой ничего нет! Мама говорила, лучше бы он мне вместо этого платья какую-нибудь наволочку положил.

Первое здание, которое построили военные, была психушка для женщин, которые сошли с ума. Таких было очень много. После того как закончили строить землянки, маму взяли на работу в управление, так как у нее был хороший почерк. Оно находилось за чертой лагеря, и работали в нем вольнонаемные. Маму поставили на картотеку. Тут были карточки на всех находящихся в лагере. Это была постоянная работа, приходили все новые партии заключенных, и их нужно было отмечать. Но у мамы появились сложности: на нее положил глаз один начальник. Однажды он как-то вызвал ее к себе в кабинет. А мама уже знала про него все — что у него есть жена и трое детей. Они жили за зоной, но в зоне, в аптеке, работала его жена. И он маме сказал, я не помню в каких выражениях, что готов ждать ее освобождения, и они будут вместе. На что мама ответила: «Мое освобождение очень туманное, я не знаю, когда оно будет, но если это произойдет, то у меня есть семья — прекрасный муж и ребенок». И тогда на следующий день после этого разговора перед ней на стол легла бумага. В ней было написано, что Андрющенко Даниил Федорович осужден по статье такой-то, приговорен к расстрелу. И ниже строчка: приговор приведен в исполнение. Конечно, у мамы, когда она это прочла, сразу перехватило дыхание и потемнело в глазах, буквально так. Когда она немного пришла в себя, посмотрела на стол — а бумаги-то и нет. Она попросила, чтобы он показал этот документ еще раз. Но он отказался. Но по стилю, по всему было ощущение, что это был ответ на сделанный запрос. Вот когда мама узнала о расстреле. Но до конца она не поверила. Она подумала, что этот человек может подделать документ, ему это ничего не стоит. Но в сердце поселилась уже очень большая тревога.