В 1937 году начались массовые аресты служителей церкви. 26 января 1938 года Николай Арефьев арестован. 20 марта 1938 года приговорен к расстрелу.

В июне 1938 года Олега вместе с матерью отправили в ссылку в Ярославскую область, в город Рыбинск. Арефьев окончил семилетнюю школу и поступил в Рыбинский машиностроительный техникум. 29 июня 1949 года в баптистерии московской Церкви Христиан-Адвентистов Седьмого Дня принял крещение. 18 февраля 1960 года рукоположен. В 1980 году Арефьев переехал в Ленинград и добился официальной регистрации ленинградской общины Церкви Христиан-Адвентистов Седьмого Дня, имевшей с 1938 года полулегальный статус.

Только в 1982 году Олег Николаевич узнал, что его отец был расстрелян в Ленинграде сразу после суда, в апреле 1938 года, и похоронен в Левашово[18].

«Вы папу у меня забрали, так хоть Евангелие оставьте!»

В первый раз моего отца арестовали в 1930 году, примерно через полгода после того, как я родился. Отец тогда состоял в общине Адвентистов Седьмого Дня и участвовал в обряде крещения, в таком обряде, когда человек вступает в завет с Богом. Тогда такая деятельность была запрещена. И хотя отец не был священнослужителем, только руководителем хора, его обвинили и выслали в Холмогоры, на родину Ломоносова[19], на лесозаготовки. Но проработал недолго. Как интеллигентный человек, музыкант, он не выдержал суровых условий климата — холодно, влажно. Сильно простудился, лежал в бараке с очень высокой температурой, умирал. В то время не особо заботились о людях, особенно об их здоровье. И вот отец лежал на нарах, молился, вдруг услышал знакомый голос. Оказалось, что из Мурманска приехал человек, которому он когда-то жизнь спас. Его назначили уполномоченным вербовать рабочих. В Мурманске не хватало рабочих рук.

Как мой отец спас ему жизнь? Этот человек — имени я его, к сожалению, не помню, — пережил большую трагедию. Вся его семья погибла на Волге. Катались на лодочке, лодка перевернулась. Спасти ему никого не удалось. Это горькое событие разрушило его жизнь, он бросил работу, стал пить. И вот одним поздним холодным вечером отец возвращался с концерта, увидел его, пьяного, под забором. Отец привел его домой. Мама ворчала: «Зачем ты, Коля, незнакомого человека подобрал?» Вшей на нем было полно. Помыли его, переодели, утюгом всех этих вшей из одежды выпарили. Отец стал ему говорить, что есть еще надежда, что жизнь продолжается. В общем, убедил его, что нужно встать на правильный путь и взяться за ум. Человек тот действительно вернулся к жизни, стал работать и считал себя обязанным моему отцу. Когда они встретились в Холмогорах, то он сказал: «Я тебе умереть не дам, как ты мне не дал!» Увез его сначала в Мурманск, определил в больницу, помог вылечиться. После выздоровления направил отца на шестимесячные курсы счетоводов, а потом взял на работу в трест «Мурманрыб». Отец пригласил нас с мамой в Мурманск, и мы всей семьей жили там три с половиной года как ссыльные. В Ленинграде тогда был страшный голод, а здесь было много рыбы, и она была очень дешевой. И так мы выжили. Я тогда выпил очень много рыбьего жира, считалось, что это помогает молодому человеку расти здоровым.

Ну, а потом, когда отца освободили, кончился срок наказания, он вернулся в Ленинград и стал снова работать служителем Церкви Адвентистов Седьмого Дня — музыкальным руководителем, музыкантом-исполнителем. Многих научил играть на музыкальных инструментах.

Мы тогда каждое утро в субботний день ездили в кирху. Это были светлые годы моей жизни, когда мы были все вместе — папа, мама и я. И свободно можно было еще собираться в доме молитвы. Община того времени была довольно-таки зрелого возраста, но очень дружная. Молодежь же тогда уходила в пионеры, комсомол, потом в партию. А все: и комсомол, и пионеры, и партия — учили, что Бога нет. Так воспитывалось поколение.

За отцом пришли в два часа ночи 29 января 1938 года. Трое вооруженных человек — один офицер и два солдата с винтовками — делали у нас обыск. А мы жили в Ольгино, в 16 км по Финляндской дороге в сторону Выборга. В маленькой комнатушечке, арендовали ее у хозяина. У него жена умерла, а была она тоже адвентисткой. Ну, он и пригласил моих родителей — мол, так и так, приезжайте ко мне, теперь жены у меня нет, а свободное место есть. Солдаты хозяина нашего заперли и начали обыск. Пришли они ночью, а ушли в десять утра. Не знаю, что они искали, но утащили целый мешок религиозной литературы. Забрали у меня Евангелие. Я их пытался убедить: «При чем здесь Евангелие? Вы папу у меня забрали, так хоть Евангелие оставьте!» Но они не оставили ничего. У меня была закладочка для книг — на шелковой ленте типографический оттиск корабля, линкор такой красивый. Закладочка была очень ценная, мне ее папа подарил. Так они ее нюхали и смотрели и так и сяк на эту закладку, думали, что там секрет какой-нибудь есть. Но в конце концов закладку отдали. А Евангелие у нас забрали, Библию, псалмы, которые мы пели. А еще отец переводил с немецкого книгу «Патриархи и пророки». Все конспекты перевода тоже арестовали. Целый мешок книг загрузили и одному солдату отдали. И он уже в десять часов утра понес. Отца тоже забрали. Он при расставании просил помолиться, мы помолились. Еще поблагодарил маму: «Юленька, спасибо за прожитую жизнь!» Конечно, трудно рассказывать, как это было. Да, и еще отец сказал, чтобы мы все вещи продавали, если тяжело будет, но вот его скрипку просил не продавать. Мы скрипку сохранили, и я на скрипке тоже учился играть. Но не давали мне учиться, вот в чем дело. Я мог окончить только начальную музыкальную школу. У меня справочка есть. И, так сказать, азы знаю, ноты знаю, играю немножко, но я не скрипач. Я не могу сказать, что я такой скрипач, каким был отец.

Мама после этой страшной ночи с арестом пошла в гости к жене одного знакомого священнослужителя. И говорит: «Вот ты знаешь, у меня такое горе!» — «А какое у тебя горе?» — «Мужа забрали». — «И у меня забрали». Вместе поплакали, вместе помолились. Но вскоре общину закрыли.

Предложили избрать пресвитера, чтобы хотя бы был проповедник. Но все были напуганы: убивают людей. Если я пойду — меня тоже убьют. А папа не боялся. Он в руки Бога доверил все, он говорил так: «Что Бог допустит, то и надо принимать». Он до самого ареста участвовал в богослужениях — не бежал, не скрывался. Некоторые, конечно, считают, что это неправильно. Вот уже потом разные толки были: можно было уехать, где-то скрыться. Но отец считал, что нельзя так поступать. Все равно как уйти с поля боя.

После ареста отца мама ходила в Кресты[20]. Передачи носила.

Три недели принимали передачи, а потом перестали. Сказали, что всех арестованных перевели в дальневосточные лагеря без права переписки. А фактически их убили и привезли на Левашово. Вот такая была история. Убивали в Большом доме[21], вот там вот, через речку.