Уходя на поиски отца, меня оставляли дома одну. Иногда просили соседку из квартиры напротив, если их долго не будет, зайти посмотреть, чем я занимаюсь. Говорили мне, что пошли в магазин. Или мама повела бабушку в поликлинику. Я не чувствовала особенно их отсутствия: я была самодостаточным ребенком в том смысле, что дома всегда была чем-то занята. У меня были игрушки, много книжек, альбом, краски, карандаши. Я любила рисовать, мне этого хватало. Я очень любила животных, поэтому дома всегда была какая-нибудь маленькая живность. В общем, мне было чем заняться. Конечно, возвращались домой они вымотанные, но при мне старались поддерживать более или менее благополучную обстановку. Рассказывали, как и что было, что-то сочиняли. Я как ребенок все принимала на веру, безусловно, и была вполне всем довольна, только ждала отца. Ведь когда в ту ночь его увели, мне сказали, что папа просто уехал в командировку. Я восприняла это нормально, потому что отец и раньше довольно часто уезжал в командировки. Я поверила, но не успокоилась, потому что мне было непонятно: зачем дядьки повели отца? Если он в командировку поехал, зачем вот это сопровождение?

Был такой эпизод: меня пригласили на день рождения. В нашем же подъезде, на другом этаже, к какой-то девочке. В песочнице мы вместе играли, дружили, это называлось «водились». Вначале мама не хотела меня туда вести. У нее у самой не было настроения: она моталась по тюрьмам, искала, где отец… А я хотела. Да и бабушка говорила, что ребенок столько времени уже ждет, стих выучила. Хоть маленький праздник ей надо устроить. И мама меня повела. Позвонила, дверь распахнулась, я сразу увидела детей, они все столпились у входа: новый гость пришел! И мы же все знакомы. Я сразу прыгнула к ним туда. Но в ту же секунду мама девочки обхватила меня и вынесла на лестничную клетку. Дверь захлопнулась. Она не сказала ни слова. И тут уже я, как дорогой гость, стала лупить ногами и руками по этой двери, требуя открыть. Ну, сами пригласили? Пригласили. А чего же не пускаете? Конечно, я плачу, ну как же, обида такая! Бант у меня был большой, и подарок какой-то мне всунули, не помню, что там было, но все уже разлетелось по полу. На этот шум прибежала бабушка. И они вдвоем с мамой стали пытаться отвести меня домой. Я брыкалась, но все-таки они меня затащили. Ничего не понятно, в чем дело-то. Помню, я еще долго бушевала дома, плакала и сердилась. Очень были расстроены мама и бабушка. Они понимали, что находятся в глубокой изоляции. Соседи отвернулись, кто-то перестал здороваться. Мама говорила, что вот Марья Ивановна сегодня при встрече с ней перешла вообще на другую сторону улицы. Никто не хотел разговаривать, встречаться. Я это помню, потому что кто-то из ребят во дворе со мной перестал дружить, им запретили. И не потому, что так уж видели в моем отце врага народа, люди просто боялись, что они могут быть следующими.

Вскоре пришли и за мамой. С момента ареста отца прошло около двух месяцев. За это время какие-то люди предлагали маме забрать меня и уехать из города. Потом, когда мама уже вернулась из заключения, мы говорили с ней на эту тему: «Мама, ну почему ты не уехала тогда, когда тебе предлагали?» Она отвечала: «Потому что я была убеждена, что меня никто не тронет». Она была в полной уверенности, что это ошибка и скоро во всем разберутся, все будет в порядке. Мама никак не предполагала, что ее могут забрать. И вот через некоторое время в нашем доме появился молодой военный и попросил маму проехать с ним на Лубянку по делу мужа. Мама была только рада: наконец она хоть что-то узнает. Потому что до сих пор никакой информации не было. У бабушки внутри что-то екнуло, она забеспокоилась. А мама — нет. Она была уверена, что это к ней не имеет никакого отношения. Очень быстро оделась. Высокий каблук, темно-синий английский костюмчик — она всегда очень элегантно одевалась, с большим вкусом. И сумочку взяла с собой маленькую. Военный сказал ей: «Возьмите с собой что-нибудь еще». Ну, а что еще взять? Мама ответила: «Ну, документы у меня с собой». Тогда он шагнул в ближайшую от входной двери комнату, снял со спинки стула какую-то невесомую вещь, это было мамино шифоновое платье, свернул его туго и молча запихнул маме в сумочку. Он же понимал, что он ее арестовывает, но не имеет права ничего говорить. На самом деле ей предстоит не один год. Конечно, это платье не сделает погоду в любых условиях, но будет хоть какая-то связь с домом, память, что ли. Молодой человек, может, еще неопытный, а может быть, с поэтической душой. Если б мама сообразила, что это уже конец. Она задала ему вопрос: «Зачем? Вообще, что это такое?» Он сказал: «Идемте, у нас мало времени. Внизу ждет машина». Позже мама рассказывала, что у нее промелькнула мысль: возможно, этот человек или ведет дело отца, или общается с ним, и, передав ему с воли ее вещь, он как бы успокоит отца. Такая благостная мысль у нее была. Маме был 31 год… И они ушли. Бабушка сказала, что мама ко мне даже не подошла: ненадолго ведь уходит. Я играла, чем-то была занята и не заметила, как она исчезла.

Мама не пришла ни завтра, ни послезавтра, ни на третий день. Бабушка поняла, что придут и за ребенком, поэтому надо спасаться, убегать из дома. По документам наша семья проживала в квартире втроем: папа, мама и я. Бабушка к нам приехала из Оренбурга и жила безо всякой прописки. Никто не знал, есть бабушка, нет. Получалось, пятилетний ребенок остался в квартире один.

Я не помню никаких объяснений бабушки, помню лишь, что после исчезновения мамы за мной пришли, чтобы забрать в специальный детприемник. В дверях появился пожилой человек и сказал, что на основании документа — он предъявил бабушке какую-то бумагу — должен меня забрать. Я вцепилась в бабушкину юбку и заревела: «Бабушка, не отдавай! Не пойду, не надо!» А куда «не отдавай», я же не знаю, куда меня пришли забирать. Страшно было! Уже папы нет, мамы нет, не пришла она ночевать сегодня, и теперь за мной пришли. Бабушка, она была украинкой, начала кричать: «Ратуйте, люди добрые! Не отдам детину». Это значит: помогите, люди добрые, не отдам ребенка. Она кричит, я, естественно, плачу. И в это время к нам зашла соседка, ее бабушка позвала: «Помоги, Феклуша, помоги отбиться от официоза!» Феклуша, видя эту картину, все поняла. Говорит мужчине: «Не забирайте ребенка! Только недавно взяли сына, увезли невестку, не забирайте ребенка прямо сейчас, помрет старуха, приходите завтра…» И он ушел, пообещав прийти завтра.

В тот же день бабушка убежала со мной из дома. В Москве у нее были еще две дочери, родные сестры отца. Она пошла к старшей, более благополучной. Но та сказала, что не может принять ребенка: «Вы, мама, можете остаться, а ребенка, как это и положено, надо отдать в детский дом». Она партийная, читает газеты, она вообще шокирована тем, что мой отец оказался врагом народа. Я слышала, как она говорила, что и меня надо отдать в детский дом. Это наложило отпечаток на мои взаимоотношения с ней в дальнейшем: я всегда ее боялась. И тогда бабушка развернулась и ушла со мной к другой дочери, у которой мы и остались до весны. Она жила с мужем и маленьким сынишкой лет двух в бараке, у них там была комнатка. Общая кухня, общий туалет, все дети играли в длинном коридоре. Через какое-то время и я влилась в этот поток, тоже стала играть. Никто и не знал о моем происхождении: в гости приехала девочка. Родителями интересовались, безусловно, но я и сама наговорила лишнего. Например, когда меня гладили по головке, говорили доброе слово, я чувствовала расположение, теплоту и сразу спрашивала: «Вы не знаете, где мой папа?» А ведь шли аресты, и скоро поползли слухи, что ребенок-то с изъяном, интересуется, где папа. Поэтому весной 1938 года тетя сказала бабушке: «Мама, надо Ритусю куда-то девать. Я не могу ее здесь оставить, у меня могут быть неприятности». Она член партии, очевидно, что нигде не указала, что родной брат арестован. Они с мужем работали в аэропорту, как и муж старшей сестры, и я очень портила им картину. И вот тогда бабушка, заранее созвонившись, повезла меня к родной сестре мамы, Елене Афанасьевне, у которой я и задержалась на многие годы. Она жила в трехкомнатной квартире на улице Палихе. Тетя с семьей располагались в одной большой комнате, а две другие занимали еврейские семьи, очень интеллигентные люди. Они все понимали, относились ко мне прекрасно. Знали, что в любой момент сами могут оказаться в такой ситуации. Один сосед вообще не закрывал свою комнату для того, чтобы я могла там играть. Его целый день не было дома, а у него на полу лежала шкура белого медведя с головой, зубами, лапами с когтями. Она была на специальной подкладке, но создавалось полное впечатление, что это настоящий белый медведь. Животных я любила всегда и этого воспринимала как живого, думала: а может, он еще и будет живым. Я его гладила, разговаривала с ним, так и засыпала на нем часто.