Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох сейчас веселье будет!

Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.

— А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? — протянула я, выныривая из темноты.

Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:

— А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану.

Я недобро засмеялась:

— Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?

— Это твоя-то? — соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. — Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.

Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я таковой давно уже не была. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась, чтобы смотреть ей прямо в лицо, и зашипела:

— На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый — мой, ясно тебе?

Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.

— Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! — вот же упрямая девка! — Пусти, плеха[9]!

— Умей вовремя спрятаться, — я грозно насупила брови, — в эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа даже не смотреть. Ясно?

А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни:

— Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!

Дальше было тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, даже кто-то на визг прибежал да бросился защищать любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.

Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.

Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны были обе: и я и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда я впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рука об руку шли. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.

Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.

А Всемила ревела в голос.

Музыка.

7] А вот тут чистая правда. В Ельнинском районе носили сноп по деревне ровно так же. Его полагалось оставить зимовать у самой ответственной хозяйки, чтобы и на следующий год урожай был.

Волк принюхивался к густому лесному воздуху. Пряная прелая листва, сырая земля, подъеденные червями, слегка порченые грибы, склизкое болото и звенящие чистотой маленькие озерца. И много- много добычи. Но ничего из этого его не интересовало. Он лишь отметил, что, будь рядом его волчица, она обязательно бы не выдержала: обернулась человеком, наскоро натянула рубаху и порты и прихватила с собой пару самых аппетитных грибков. Ну или пару узелков с ними. Кто ж остановится, перешагнёт через нагло переливающуюся шляпку маслёнка или не найдёт доли[1] поклониться рыжему подосиновику? Даже если потом, снова перекинувшись зверем, она будет донельзя глупо выглядеть, таская в пасти куль из одежды и лешьего мяса[2].

Серый махнул хвостом и заставил себя отвернуться от налитого боровика. Пробежал чуть вперёд, не выдержал, вернулся и, тяжело вздохнув, начал меняться. Шерсть слезала, обнажая нежную бледную кожу, лапы выворачивались под немыслимыми углами, утолщаясь, меняя форму, делаясь человечьими.

Высокий худой мужчина потянулся, слегка поморщившись от остатков привычной, но никуда не девшейся боли, убрал за уши лезущие в глаза лохматые серые, как у старика, волосы, никак не вязавшиеся с нежным, почти детским лицом. И аккуратно выкрутил найдёныша из грибницы: Фроське на радость.

Нос стал менее чувствительным, но теперь мужчина точно знал, что напал на нужный след и не боялся его потерять. Столько дней он высматривал, принюхивался, ловил малейший намёк на присутствие другого оборотня и, наконец, появился шанс. Уж теперь он его не упустит!

Сероволосый аккуратно, стараясь не сломать ровную ножку, уложил подберёзовик в поясную суму и ещё раз поправил рукава простенькой льняной рубахи: негоже предстать в непотребном виде перед тем, кого он так долго искал.

— А я волком перекинусь и рррррр! Поррррву! — звонкий мальчишеский голос не был устрашающим, как ни пытался его обладатель принять грозный вид. Растрёпанные волосы придавали ему схожесть с воробушком, а нес опасным воином, коим он так хотел казаться. Да и какой воин из щенка, если ему едва минула седьмая зима?

— А ежели, пока ты будешь зубы на клыки менять, кто худой подкрадётся и — ать! — хватит тебя дубиной по хребту?

Старичок шутливо пихнул мальчишку посохом в живот. Серый извернулся, показывая ловкость, но тут же получил тычок в спину: дедка лишь казался дряхлым и неповоротливым. Кто поумнее, быстро примечал живой взгляд и недобрый блеск из-под густых бровей да на рожон не лез.

Гость жил у родителей давненько. Аж с лета. Каждый в стае с радостью принимал его у себя в доме, потчевал лучшим мёдом и не жалел выставить на стол ни дорогого сыра, ни дичи. Имени старика не знали. Сказывают, он бывал ещё у прадедов, позже у дедов. Теперь вот к отцу заявился. И всегда звался просто — Белогость, гость священный.

— А я извернусь!

Сорванец прыгнул в сторону и снова поймал лёгкий, но чувствительный удар. Поди пойми, когда хитрый старик поднимает палку. Борода хоть и будь здоров, а резвости поболе, чем у румяного молодца.

— А коли двое нападут?

Укол в бок.

— Или трое?

Тычок в плечо.