А потом чужим холодным голосом я произнесла:

— Запомни, кто главный.

1 Мы помним, что часть — это сорок секунд. Помните ли ли вы, — другой вопрос.

2 Вторые петухи поют до зари, около трёх часов ночи.

3 Суховатка — борона, сделанная из ствола дерева.

4 Да, вы правильно поняли. Здесь должно быть другое слово, которое цензура всё равно бы не пропустила.

5 Анчутки — маленькие зловредные духи. Способны принимать любую форму и обожают пакостить людям.

6 У анчуток нету пяток. Общеизвестныый факт, вы разве не в курсе?

7 Если вы читаете уже вторую книгу серии, но до сих пор не знаете, что Явь, Навь и Правь — это миры живых людей, нечисти с мёртвыми и богов соответственно, то вам и сейчас эта информация не поможет.

8 Пядь — это расстояние между большим и указательным пальцем. Совершенно безобидный такой бесёнок.

Серый сидел в тени раскидистой берёзы, любуясь на рыжеющее к вечеру солнце, и с наслаждением потягивал квасок. Устроился перевести дух неподалёку от дома старой Весей — притомился за день.

Хорош. Мечтательный, с затуманившимися, мерцающими одной мне видимым золотом глазами, он, кажется, совсем расслабился. Немногие знали: этот худой мужчина с совершенно невинным детским лицом в миг[1] подорвётся с земли, напряжёт до предела подтянутое тело и собьёт с ног врага прежде, чем тот успеет помыслить о нападении. И сила в этих нежных руках недюжая: троих свалит сразу, четвёртого — чуть погодя. Я невольно загордилась. Мой ведь.

Мужчина тряхнул лохматой головой (вот постригу, когда-нибудь точно постригу: так и лезут волосы в глиняную кружку да в рот) и улыбнулся. Принесшая напиток фигуристая девка зарделась, продолжая теребить кончик светлой косы. Единственной. Значит, не замужем пока. То-то стреляет глазёнками бесстыжими! Даже у сестрицы Любавы такой копны не было: в кулаке не сразу сожмёшь, вкруг локтя трижды обмотаешь. Я девку запомнила. Волосья-то ей при случае повыдергаю, чтобы чужим мужьям лакомства носить неповадно было. Небось, не я одна в Озёрном краю зуб на красавицу Всемилу точу.

Девица застенчиво хихикнула, отвечая на белозубый оскал Серого. Шутят. Тошно.

Я уже близко подошла и голоса различала:

— Неужто никто не зовёт красавицу такую? — смеялся Серый.

— Звать зовут, да всё не те, всё не любые сердцу… — будто бы смущалась Всемила, то и дело хлопая длинными ресницами: понял ли намёк пришлый молодец?

Мне ли не знать, что Серому в лоб что скажи — не сразу сообразит, что уж про намёки.

— Так не торопись, поищи. Найдётся и по сердцу кто.

— А ежели нашёлся уже, да не знаю, мила ли сама? — а щёчки так и алеют, так и горят. Отхлестать бы охальницу[2] по ним. Что ж мой волчара скажет? Я обмерла.

— Так спросила б. Что ж молчать? Ты девка видная! Что за дурак такой откажет? Небось, и сам давно на тебя заглядывается, да всё не решится слова молвить.

Я крепко сжала руки. Что мне та девка? Ну красивая. Видали мы красивых. Волос долог — ум короток.

— А коли он с другой об руку ходит? — не уступала Всемила.

Ну-ка, ну-ка.

— Это ежели он, к примеру, женат? — начало доходить до тугодума.

— Вот не знаю, — вспылила красавица, — женат али нет, но с бабой живёт. Может, сестра она ему! Или мачеха злая!

Вот бессоромна[3] девка! Ну на мачеху-то я никак не тяну! Не так уж плохо выгляжу. Кажется… Мужчина тоже, видать, смутился:

— Ну так… С сёстрами взрослые мужики не живут обычно… Видать, жена всё ж. А с жёнами шутки плохи, — вот тут он прав. — Ты б, может, кого ещё присмотрела? Мало ли орлов в округе?

Всемила топнула ножкой в новом красном (видно, дорогой — нарядилась для беседы) башмачке, мотнула упрямой головой, злые слёзы проглотила, обидой закусив:

— Никто ещё мне от ворот поворот не давал. Что просила — всё делали. Небось, и этот покорится, — и ушла, резко развернувшись, грозно буравя землю каблуками.

Серый так и смотрел ошалело вслед. Понял ли, дурачок, что самую упрямую красавицу края отверг? Мой. И ничей боле. Доиграется девка, ой доиграется!

— А что, — говорю, — одной суженой тебе уже мало? Новых подбираешь?

Муж и не вздрогнул. Почуял, видать, что подхожу. Давно ли? Уж не это ли причиной, что не ответил пышнокосой взаимностью?

— Да мне и одной с лихвой!

Серый радостно засмеялся и дёрнул меня за руку, заставляя сесть рядом. Пощекотал носом ухо, прижался шершавыми губами к щеке.

— Смотри, — кивнул он за закат, — давно мы с тобой просто так не отдыхали. Чтоб без погони да боязни. Лепота!

Без боязни. Да… Давно. Сначала Гриньки с его охотниками страшились, убегали да прятались годами. После собственная душа кошмарами по ночам являлась, волчьей становясь. Не слишком ли много ужасов на мою долю выпало? Не пора ли самой стать тем, о ком помыслить по темну страшно?

Я выпутала из серых волос еловую веточку. Берёзовые листья над нами шептались о своём, перекидывая друг дружке последние закатные лучи.

— Пойдём в лес?

Серый обнял меня, прижал к груди:

— Надо ли? Ты глянь, красота какая.

— В лесу тоже красота. Тебе же не хотелось к людям?

— А тебе не хотелось от них.

— Я передумала.

— А я согласился с любимой супругой.

— Ты же требовал, чтобы я научилась сдерживаться?

— Ты, вроде, и научилась. Со вчера ведь ни разу не разозлилась, не обратилась.

Ни разу. Ни с русалками. Ни с анчуткой. И дотошного харчевника я тоже не хотела приложить об стену. Но Серый же не знал. И не узнает, надеюсь. Вслух я лишь сказала:

— Тебе нужно, чтобы я была человеком?

— Ты всегда им была. И останешься. Я обещаю.

«Ты слишком поздно пообещал».

— А если я не хочу?

Его сердце обеспокоенно забилось, затрепыхалось. Теперь я знаю, когда он волнуется. Теперь я слышу.

— Эй, кто тут за мужа? Я решаю, чего ты хочешь! — отшутился Серый и тут же получил оплеуху за нахальство. — Каюсь. Я боялся, что ты загрызёшь кого ненароком. Но ты ж не загрызла? Значит, всё хорошо. Не надо тебе обращаться. Никогда больше не надо. Хватит одного оборотня на семью.

— А тебе, стало быть, можно волком становиться, — я недобро сощурила глаза, но муж этого не видел.

— Фрось, у меня и выбора-то не было. Каким родили — так и жил. А за тобой выбор есть. Ты должна быть тем, кем была всегда.