достоинство не в индивидуалистическом противостоянии себе подобным, а через причастность к судьбе других людей и растворенность в их делах и боли. Как поэт Уитмен стихийно провидел ту гармонию личного и коллективного, индивидуального и общего, которая станет моральной нормой человеческих отношений в социалистическом мире.

Маяковский, которого в пору молодости привлекали гиперболиэм и эксцентризм стилистики Уитмена, был прежде всего близок к автору «Листьев травы» своим пафосом коллективизма. И в то же время поэтическое мышление Маяковского, певца социалистической революции, лишено надклассово-гуманистических черт, его коллективизм носит отчетливо революционный, классовый характер. «Я счастлив, что я этой силы частица», — восклицает поэт» «причащаясь» к «великому чувству по имени класс». Там, где у Уитмена — «всеядная» сопричастность ко всем без исключения людям, у Маяковского — обретающая пролетарско-интернационалистский характер мечта о том, «чтоб вся на первый крик «товарищ» оборачивалась земля».

Новаторское содержание и поэтика Уитмена, его пророческие прорывы в будущее, «космизм», обращенность Ко всем народам земли и едва ли не ко всему мирозданию, черты, недопонятые и недооцененные в полной мере его современниками, как раз и определили могучую силу его воздействия на поэзию XX в., когда космическое мироощущение становится не романтической грезой, а реальностью. Уитмен, как уже говорилось, — предтеча многих поэтов нашего столетия; в этом еще предстоит разобраться исследователям. Он стал для многих примеров художника-новатора, стимулируя тот процесс бурно-го обновления поэтических форм, который охватил европейскую и американскую поэзию на переломе двух столетий — и Верхарна, и французских символистов, и латиноамериканских поэтов во главе с Рубеном Дарио, и зачинателей американского «поэтического ренессанса».

Уитмен воспринимался как поэт революционный, не только потому, что бросал вызов традиционной поэтике, но и потому, что его стихи несли могучий заряд бунтарства. Поэтому он давал и продолжает давать мощные импульсы передовой, левой американской поэзии XX в.: они ощутимы и у ранних социалистических поэтов 900-х годов, в том числе у поэтов, связанные организацией Индустриальные рабочие мира (ИРМ), и в неоконченной поэме Джона Рида «Америка 1918». К образу Уитмена обращались поэты и публицисты из малоизвестного, по интересного радикального журнала «Севен артс» (1916–1917), яркого выразителя антимилитаристских настроений в США в пору первой мировой войны. Горячим поклонником Уитмена был критик социалистических убеждений Рэндольф Борн (о котором пойдет речь в специальном разделе книги). Желанным автором на страницах прогрессивного журнала «Мэссис» (1911–1917) был Горэс Траубел, социалист, биограф и друг Уитмена; он словно бы передавал эстафету его идей новому поколению американских писателей левых убеждений. Знаменитый рабочий лидер Элла Рив Блур (1862–1940), большая поклонница поэта, видевшая его в детстве в Кемдене, вспоминает: «Мое самое любимое стихотворение Уитмена — «Таинственный трубач» — всегда казалось мне пророчеством о наступлении нового мира, о котором столь многие из нас всегда мечтали, для которого работали и который стал реальностью вместе с победой русской революции»{49}.

Уитмеповская тема солидарности сильно прозвучала и в «Новой песне» Ленгстона Хьюза, и в ставшем хрестоматийным стихотворение Арчибальда Маклиша «Слово к тем, кто говорит товарищ», и особенно в пронизанной духом пролетарского интернационализма поэзии Майкла Голда. С особой отчетливостью действенность уитменовской традиции видна в творчестве Карла Сэндберга. Два имени, Уитмен и Маяковский, как свидетельствует Джозеф Норт, поистине витали над поэзией «красных тридцатых». Здесь связь времен особенно ясно ощутима.

В уитменовском ключе пишет прогрессивный поэт Фред Филд, автор сборника «Предтечи». Ему близка широкая гуманистическая интонация автора «Листьев травы». Он посвящает одно из стихотворений Горэсу Траубелу, кумиру своей юности. В то же время светлый, оптимистический пафос поэзии Филда, вера в грядущее братство людей основаны на убеждении в неизбежном торжестве того исторического пути, начало которому положил Октябрь.

И сегодня традиция Уитмена не иссякла в Америке, об этом говорит творчество замечательного прогрессивного поэта Уолтера Лоуэнфелса (о нем пойдет речь ниже), которому не только близка поэтика Уитмена, его широкая ораторская интонация, но, и это главное, его мироощущение, оптимистические, коллективистские, интернационалистские черты «доброго седого поэта».

Знаменательно, что именно социалистическая устремленность Уитмена была тем первостепенным идейным факторов который определил успех его поэзии в нашей стране. С интересом принятый в России в конце XIX в. Тургеневым и Толстым, а позднее поэтами-символистами (прежде всего Бальмонтом), Уитмен обрел исключительную популярность в первые годы после Октябрьской революции. Тот стихийный порыв к социалистическому завтра, к грядущему братству всех людей, пронизывающий «Листья травы», оказался удивительно созвучным настроениям тех, кто воочию увидел рождение нового мира. Некоторые стихи Уитмена, такие, как «Европа», переделывались в духе революционных событий и инсценировались; одна из таких инсценировок с успехом шла на сцене Дворца пролетарской культуры в Петрограде. О сильном впечатлении, которое произвели на него тогда «огненные бунтарские песни» Уитмена, вспоминает А. С. Новиков-Прибой.

В 1918 г. одной из первых книг, изданных в молодой Советской республике в руководимом М. Горьким издательстве «Парус», был томик стихов Уитмена в переводах Корнея Чуковского. С него в сущности начинается история советской уитменианы. В предисловии к следующему Изданию Луначарский писал: «Мощь и грандиозная красота уитменизма заключается… в коммунизме, в коллективизме…»{50}

Эту мысль Луначарский развивал в ряде своих статей и выступлений в 20-е — начале 30-х годов, называя автора «Листьев травы» «по духу родоначальником пролетарской поэзии». Он считал, что Уитмену «очень сильно подражают некоторые наши пролетарские писатели»{51}. Это влияние заметно, на наш взгляд, например, у А. Гастева, С. Обрадовича и других представителей литературной группы «Кузница»; оно проявляется и в их увлечении свободном стихом и в своеобразном «космизме», «планетарности» и в романтическом пафосе, и в расширении индивидуального «я» до размеров класса и народа.

Когда в 1932 г. была переиздана очередная книга стихов Уитмена Луначарский к своему цитированному уже предисловию добавил несколько строк, и в частности следующее: «Своеобразным путем, но в том же направлении шел в лучших своих вещах и В. В. Маяковский. Здесь большая дорога эпоса и лирики пролетарских поэтов»{52}.

Впрочем, традиций Уитмена оказалась близка и некоторым другим советским поэтам, например Андрею Вознесенскому и особенно Эдуарду Межелайтису. «Ниагаре межелайтевской лирики», по определению критика Александра Макарова, свойственна и известная космичность, и философская монументальность, характерные для автора «Листьев травы», о котором литовский поэт писал в одном из стихотворений: «И родился на земле Уитмен, как начало будущих начал». Итогом поездки Межелайтиса по США в начале 60-х годов явилось, в частности, его стихотворение «Ниагарский водопад, или прогулка с Уолтом Уитменом», где он спорит с теми, кто хочет загнать стихи в «прокрустово ложе», уподобляя поэзию ритму водопада. Его заключительные строки перекликаются со стихотворением Уитмена «Одного я пою».

Вот строки Уитмена:

Одного я