призывы к уравниловке, опасность того, что «индивидуальные особенности окажутся подогнанными под одну мерку»{30}.

Наиболее интересным непосредственным художественным откликом на эпоху фурьеристских экспериментов стал «Роман о Блайтдейле» Натаниэля Готорна (1854). Он был написан писателем уже в пору зрелости, в свете приобретенного жизненного опыта. Готорн трезво оценивал увлечения юности, в частности пору своего кратковременного пребывания в колонии Брук Фарм. Это было для него, рафинированного интеллигента, жившего чисто книжными интеллектуальными интересами, полезным приобщением к «материальному миру» и «трудовому братству». Несмотря на скорое разочарование Готорна в фурьеризме, брукфармский опыт наложил отпечаток на его последующие идейные и нравственные искания.

Обстоятельства его кратковременного пребывания в среде колонистов подвергаются художественной трансформации в романе Готорна, произведении типично романтическом, в котором реальное причудливым образом сплетается с иллюзорным, фантастическим.

В романе встречаются картины и описания, хорошо знакомые колонистам: старая ферма, леса, поля и луга, ее окружающие. За главными персонажами романа легко угадываются возможные прототипы: в Зенобии узнают Маргарет Фуллер, выдающуюся трансценденталистку, поборницу женского равноправия, натуру необычайно одаренную, яркую и независимую; в Присцилле усматривают сходство с женой Готорна, Софией Пибоди. Холлингсворт с его фанатической одержимостью идеей исправления преступников вызывает в памяти священника Теодора Паркера, одного из членов кружка Эмерсона.

В центре произведения — история интеллигента Ковердейла, фигуры в известной мере автобиографической, который, отправляясь на ферму Блайтдейл, стремится «показать человечеству пример жизни, основанной на принципах лучших, чем те лживые и жестокие принципы, которые во все времена управляли жизнью человечества». При этом действие разворачивается в двух планах — реально-бытовом и аллегорико-символическом. Главные герои, Холлингсворт и две женщины, влюбленные в него, Зенобия и Присцилла, кажутся то живыми людьми, то носителями вечпых нравственно-этических начал.

В романе с его иносказательным подтекстом, насыщенном сложными драматическими коллизиями, констатируется неудача эксперимента, предпринятого в Блайтдейле. Ковердейл вспоминает о нем с очевидной иронией, как о незрелой попытке «обновления мира»{31}. Ведь герои романа предстают как жертвы своих собственных страстей, нередко эгоистических и разрушительных по отношению к ближним; они явно не созрели нравственно для построения идеального коллективистского общества. Наблюдая своих коллег, предчувствуя недолговечность их предприятия, Ковердейл размышляет о том, что «люди с яркой индивидуальностью похожи на сучья, а потому их нелегко связать в одну вязанку»{32}. В «Романе о Блайтдейле» экспериментаторов-фурьеристов критикуют не за их цели, благородные и высокие, а за утопизм, наивность, непрактичность их методов и проектов перестройки самой природы человека, проектов, игнорирующих многообразие и противоречивость жизни.

Другой великий романтик, Герман Мелвилл (1819–1891), также держался в стороне от движения трансценденталистов, а буйная, смелая фантазия уносила его, казалось, бесконечно далеко от политической злободневности в мир романтико-мистических грез и аллегорий. И все-таки споры и дискуссии, сопутствовавшие фурьеристскому движению, находили своеобразный отзвук в его книгах. Заманчивая руссоистская идиллия, изображенная в ранних повестях Мелвилла «Тайпи» (1846) и «Ому» (1847), образы «естественных людей», беспечных и счастливых, живущих на лоне щедрой природы тихоокеанских островов, — все это приобретало у него характер общественного идеала, остро противопоставленного «цивилизованному варварству» и современному ему колониализму{33}.

Писатель-демократ Мелвилл имел в виду конкретные преступления белых колонизаторов, англичан и французов, грабивших туземцев, принесших им болезни, разорявших их посевы, и особенно ненавистных ему миссионеров, сеятелей «невежества, лицемерия и ненависти ко всем другим вероисповеданиям». Мелвилл, например, прямо писал о моральном превосходстве тайпийцев над своими соотечественниками, погрязшими в пороках, жестокостях, извращениях, которые «пышным цветом расцветают в болезненной атмосфере нашей цивилизации»{34}.

Правда, для писателя было очевидно, что уклад тайпи со всем его патриархальным очарованием уже безнадежно принадлежит прошлому. И все же мечта Мелвилла о внеклассовом обществе оказалась созвучной настроениям его соотечественников в те годы. Повестью заинтересовались колонисты Брук Фарм, например Джордж Рипли, которого привлекло описание уклада жизни у тайпийцев. У некоторых из его единомышленников даже возникли планы перенесения фурьеристских колоний на острова Тихого океана, столь красочно описанные Мелвиллом.

Еще отчетливей связь с современностью, в частности отклики на революцию 1848 г. в Европе, находим мы в его повести «Марди» (1849), произведении сложном, стилистически многослойном и неровном. Если первые главы «Марди» представляют собой реалистический путевой дневник героя-рассказчика Таджи, то в дальнейшем преобладают аллегории, а порой пышная, но туманная символика. Сам Мелвилл в письме к издателю объяснил свой переход к новой художественной манере тем, что он был «стеснен необходимостью брести вслед за скучной действительностью»{35}.

В фантастических сценах «путешествия без карты» главного героя по островам сказочного архипелага Марди Мелвилл использует прием фантастико-сатирического обозрения в духе Лукиана, Рабле и Свифта, чтобы обрушиться на пороки современной ему Америки и Европы. Изображение отдельных островов дает возможность осудить конкретные социальные явления: религиозный фанатизм (Марамма), крепостничество (Медия), милитаризм прусского типа (Диранда), угнетение ирландцев (Одо). Путешественники посещают Порфиру (Европу), Колумбу (Южную Америку), Ориенду (Азию) и Хамору (Африку), и всюду они наблюдают социальное зло: в Доминоре (Англия) их поражает народная нищета, Вивенце (Америка) — рабство. Что касается общественного идеала писателя, то он просвечивает в описании сказочного острова Серении, живущего по законам Амы (Христа) и приверженного идеалу всеобщего братства в духе христианского социализма. Однако для Мелвилла он скорее отвлеченный теоретический пример, чем достижимая практическая цель.

«Революцией одного человека» назвал как-то Синклер Льюис уолденский эксперимент Генри Торо (1817–1862). И хотя Торо занимал упрямую позицию сторонника одиночных действий, его было бы неверно расценивать как анархиствующего индивидуалиста, чудака, не принимавшего любые государственные институты, технический прогресс, равно как и безусловного апологета примитивных «руссоистских» форм жизни. Взгляды Торо, высказанные и в его прославленном «Уолдене», этом своеобразном памятнике утопических исканий 1840-х годов, и в его статьях и очерках, убеждают в том, что их автор, безусловно, заглядывал за пределы частнособственнического миропорядка. Правда, Торо никогда не употреблял слова «социализм» и вряд ли был знаком с социалистической литературой. Завороженные эксцентричностью отдельных поступков уолденского отшельника, исследователи порой недооценивают того, что писатель в сущности мечтал о подлинной свободе и равноправии для всех людей, о раскрепощении человеческой личности, освободившейся от антигуманных общественных и экономических условий капиталистического мира. Не разделявший коллективистских принципов и методов вдохновителей Брук Фарм, он высказывал свои утопические представления о путях достижения этого идеала. Как и другие романтики, например Эмерсон, он ставил во главу угла нравственное совершенствование каждой отдельной личности; это он считал отправным пунктом для последующей широкой социальной реформы. Избрав жизнь в лесу, добровольное отшельничество, уклоняясь» от всяких коллективных действий, Торо хотел показать своим соотечественникам лишь пример «справедливой, хорошей жизни», но отнюдь не сделать ее неким