Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут, видимо, в палату кто-то вошел, может, врач или медсестра. Потому что Оля обернулась назад, потом снова посмотрела вниз, на Ромку. И вдруг робко и быстро махнула ему рукой и ушла.
Ромка возвращался домой, ошалевший от счастья. Сердце не стучало — оно отбивало радостный марш.
Умом он, конечно, понимал, что его эйфория, возможно, напрасна. Ну, стояла Оля у окна долго — что с того? Может, ей в больнице скучно. А то, что махнула ему рукой — так это вообще, может, просто из вежливости. В благодарность за то, что он ее спас. Но доводы рассудка звучали впустую. Потому что откуда-то взялось чувство, почти уверенность, что они не просто смотрели друг на друга, а признавались в любви…
На следующий день Ромка снова пришел. Около получаса бродил под окнами. Мог бы подняться в палату, как все нормальные люди, но он и сам не находил объяснения, что его сдерживало.
Наконец выглянула Оля. В этот раз всего с минуту они смотрели друг на друга, а потом ушла. Зато вместо нее в окне появились еще две девчачьи головы. Ее соседки по палате. Они хихикали, подавали ему какие-то знаки. Ромка отвернулся. Но не уходил, ждал, хотя и сам не знал, чего.
А потом выбежала она, в коротеньком халатике и тапочках, нежная и какая-то домашняя. Торопливо пересекла больничный двор, но метрах в пяти от Ромки замедлила шаг. Словно замешкалась: подходить или вернуться обратно. А потом и вовсе остановилась. Тогда Ромка двинулся ей навстречу.
— Привет, — улыбнулась Оля, превозмогая застенчивость.
— Привет, — ответил Ромка, деревенея. Голос прозвучал глухо и хрипло, будто он песка наелся.
— Мне сказали, что это ты меня спас. Я этого, правда, не помню. Помню только, как вдруг стала тонуть. И задыхаться. А затем уже на берегу, кругом люди… ну и в скорой… А потом мне сказали, что меня спас Роман… Стрелецкий.
Она произнесла его имя и фамилию как-то по-особенному: тише, мягче. И снова чуть смущенно улыбнулась, глядя прямо на него. Отчего у Ромки поплыло перед глазами. Он и сам сейчас тонул в ее глазах. И задыхался.
— Спасибо тебе. А ты сюда приходишь… приходил к кому-то?
— К тебе.
— Спасибо… — промолвила она. — А почему не поднимаешься в палату? А пойдем вон там посидим? Или ты торопишься куда-то?
— Пойдем.
Они присели на свободную скамейку, в полуметре друг от друга.
— А ты что делал летом? — спросила Оля.
— В Черногории был.
Повисла долгая пауза. Оля сидела прямо, плотно сдвинув коленки и сложив на них руки. Время от времени она искоса поглядывала на Ромку и улыбалась. Но Ромка видел — ей не по себе. Теребя поясок халатика, она отчаянно пыталась найти тему для разговора, как-то заполнить паузу, чтобы не было так неловко.
Сам он вполне мог молчать. Ему было просто хорошо рядом с ней и больше ничего другого не хотелось. Затянувшиеся паузы его не напрягали. Наоборот, молчаливые взгляды казались ему красноречивее и откровеннее любых слов. Слова же виделись ему щитом, за которым удобнее прятать настоящие чувства.
— А тебе понравилось в Черногории?
Разве это важно — как было ему там? Зчем сейчас об этом? Тем не менее он ответил:
— Там неплохо.
— И все? — коротко засмеялась она. — А на озерах ты с кем был?
— Ни с кем.
— Один? — почему-то удивилась она.
— Один.
Снова пауза. Снова она напряглась и ломает голову, о чем говорить дальше.
— И все-таки какая счастливая случайность, что ты там оказался в то же время! А то бы не сидели сейчас… ужас… — она шутливо передернулась, как от озноба.
— Это не случайность, — глядя ей в глаза, сказал Ромка. — Я туда приехал, потому что тебя искал. И нашел.
8
Тем августом у них все и завертелось. После того, как Олю выписали, родители, как и раньше, отправляли ее каждое утро на рынок продавать овощи с огорода. Ромка же дни напролет торчал рядом с ней.
Сначала она очень смущалась, тем более тетки, которые торговали по соседству, посмеивались над ними. Если Ромка задерживался, обязательно спрашивали: «А кавалер твой куда пропал?» или что-нибудь в этом духе. А стоило ему появиться, сразу встречали его дружным возгласом: «А вот и наш Ромео! А мы уж тут все заждались».
Оля тотчас заливалась краской, а Ромка на их безобидные насмешки никак не реагировал. Может, не считал нужным, а, может, и вовсе не обращал внимания. Такое с ним теперь частенько стало происходить: рядом с Олей он вдруг переставал замечать окружающих.
Потом Оля к нему привыкла и, наоборот, ждала его, нетерпеливо вглядываясь в сторону двухэтажного кирпичного дома в конце площади, из-за угла которого он появлялся.
Неловкость тоже постепенно прошла. Правда, временами возникала снова — когда Ромка вечерами провожал ее после рынка, и они, навернув несколько кругов по окрестным улицам, останавливались за несколько дворов от ее дома, чтобы отец не засек.
В такие моменты пропадала легкость, забывались все слова и накатывало острое, удушливое волнение.
Ромке до безумия хотелось поцеловать Олю, но он лишь взглядом пожирал ее губы. Даже если б он знал, что Оля сама этого ждала, вряд ли бы осмелился. Это все равно что потрогать руками божество.
Обычно они так и прощались — стояли и смотрели друг на друга так, будто расставались не до завтрашнего утра, а навсегда. Стояли минут по десять, двадцать, иногда и по полчаса, пока не появлялся кто-нибудь из ее соседей. Тогда Оля словно отмирала. Бросала сконфуженный взгляд на непрошенного свидетеля их прощания, краснея, бормотала: «Ну, мне пора. Пока!» и убегала к себе.
А Ромка возвращался домой. За ужином едва мог внятно отвечать матери на ее расспросы, потому что мыслями все еще оставался там, в Черемуховом переулке. И что бы ни делал — читал ли книгу, смотрел ли с матерью фильм или пытался уснуть — перед глазами пеленой стояло Олино лицо, огромные серо-зеленые глаза и чуть приоткрытые, так влекущие его, губы. Это было как дурман, как сладкий морок, от которого и не хотелось избавляться. А утром, наспех позавтракав, он снова мчался на центральную площадь.
Однажды Оля не пришла — был дождь, с ночи шел. И за пустыми прилавками стояла лишь одинокая тетка в дождевике. Ромка покрутился и, разочарованный, вернулся домой. Он едва перетерпел тот день, не зная, куда себя деть, чем заняться, как дождаться… Досадовал,
