Наконец мать ей сухо ответила:

— Пожалуйста. Всего доброго.

Только мать умела сказать «пожалуйста» так, что явственно слышалось «идите вон».

— И это, — она взглядом указала на пакет, — заберите.

— Но это же… — залепетала Олина мама, растерянно моргая. Потом торопливо наклонилась, забрала свои подарки и вышла.

— Зачем ты так с ней? Это было грубо, — рассердился Роман.

— Ты мог утонуть, — сдерживая ледяную ярость, проговорила мать.

— Это Оля могла утонуть.

— Мне нет дела ни до какой Оли. Ты — мой сын. Мой единственный сын. Ты рисковал собой. Ты мог погибнуть, — не слышала его она и продолжала негодовать. — Ты хоть знаешь, как часто гибнут те, кто пытается спасти тонущего? Как это глупо! Как безрассудно! Ты мог просто позвать на помощь, если на то пошло. Ты не спасатель. Что ты вообще там забыл? В этой грязной луже?

И вдруг мать, всегда холодная и выдержанная, дрогнула, будто в ней что-то надломилось. Шагнула к нему и порывисто обняла. Даже не обняла, а припала к его плечу. Уткнулась лбом и пару разу коротко вздрогнула, шумно вдохнув. И вся Ромкина злость тотчас испарилась.

Никогда он ее такой не видел. Даже когда погиб отец, даже когда умерла бабушка. Мать ни слезинки не проронила. Не потому, что черствая, а просто привыкла переживать все в себе и не показывать виду. И вдруг эта неожиданная слабость…

7

После выходных Ромка нашел Олину мать на рынке, на прежнем месте. Та его сразу же узнала, робко, едва заметно улыбнулась, словно не зная, можно ему улыбаться или нельзя. В прошлый раз Ромкина мать охладила ее пыл. Да и вообще выглядела женщина какой-то изможденной и затравленной. Затюканной жизнью. А при Ромке она, казалось, еще больше съежилась.

Зато другие тетки дружно заголосили:

— Ой, девочки, глядите, кто пожаловал! Молодец мальчишка! Мужик! Герой! Страшно было, а? Галка, отсыпь-ка огурцов и яблок спасителю своей дочи!

Ромка не обращал на них внимания, как будто даже и не слышал.

— Как Оля? — спросил он у ее матери.

— Лучше, уже хорошо. В больнице сейчас. Но скоро должны выписать, — отчего-то нервничая, ответила ему женщина.

Ромка уже отошел, когда она его окликнула:

— Роман! Простите, ради бога, если что не так… и спасибо вам большое! — прижимая руки к груди, с чувством произнесла она.

Он, слегка обескураженный этим ее «вы», пожал плечами, мол, не за что.

Кремнегорская больница находилась на выезде из города, недалеко от вокзала. Еще не так давно она буквально разваливалась. Стены осыпались так, что местами оголились железные прутья арматуры. В щели расхлябанных окон со свистом задували ветра. Весной и в дождь с потолков лилось, и санитарки не успевали подставлять ведра и тазы.

Денег, выделяемых из бюджета на ремонт, хватало лишь на побелку-покраску и какие-то косметические мелочи. Но все это не спасало — через пару месяцев плесень вновь проступала и расползалась под потолком черными пятнами.

Ромкина мать сумела убедить совет директоров комбината взять шефство над больницей, единственной в городе. И двух лет не прошло, как здание обрело вполне себе благопристойный вид. Больше нигде не сквозило, не текло, не сыпалось, а сбоку пристроили небольшой корпус — лабораторию, снабдили новым оборудованием.

Ромка едва узнал отремонтированную больницу — три года назад он сам угодил сюда с подозрением на аппендицит и остался в ужасе от условий. Впрочем, несмотря на внешние метаморфозы, персонал остался прежний. Хамоватый.

Санитарка в приемнике яростно возила шваброй по полу и ругалась на всех подряд. Женщина в окошке регистратуры как робот повторяла механическим голосом:

— Посторонним справок не даем.

— Да я не посторонний! Мы двадцать лет живем через стенку. Это дети ее посторонние, уехали, совсем забыли старуху. А я же… каждый день… Ну, пожалуйста, девушка, миленькая! Ну, посмотрите. Сви-ри-до-ва. Анна Матвеевна, — упрашивал мужчина женщину за стойкой. — Мне хотя бы узнать, как прошла операция, ну и может, принести чего…

— Еще раз повторяю, справок не даем. Только родственникам.

Мужчина досадливо выругнулся, махнул рукой и расстроенный отошел от окошка.

Ромка бы в другой раз и спрашивать ничего не стал, но его не отпускало жгучее желание, даже потребность, узнать про Олю. Регистраторша безучастно спросила, кем он ей приходится.

— Никем, — честно ответил Ромка.

Она даже вскинула брови то ли с удивлением, то ли с возмущение.

— Я же говорю… — начала она с нотками раздражения. И вдруг улыбнулась, словно узнала старого знакомого. — Как ты сказал? Зарубина Ольга? Девчонка, которая тонула? А ты же Рома? Сын Маргариты Сергеевны? Это же ты девчонку спас! Молодец! Маргарита Сергеевна, наверное, очень гордится? А Зарубина… нормально все с ней. Может, хочешь ее навестить? Второй этаж, палата двадцать три. У них там, правда, сончас еще… Но ничего, я сейчас позвоню туда на пост, договорюсь, тебя пропустят.

Ромка почти привык, что имя матери было в Кремнегорске как золотая пайцза, открывающая для него практически все двери. Но иногда становилось не по себе и даже немножко стыдно за такие преференции. Ромка слышал, как за спиной метался мужчина, переживающий за некую Свиридову Анну Матвеевну, и не мог вот так взять и пройти, когда других, по сути, послали. Да и потом, что он ей скажет? Привет, как себя чувствуешь? Давай познакомимся? Ну, глупо же.

— Да нет, не надо, я потом приду, когда положено.

Ромка поскорее вышел в больничный двор, обогнул здание, прикидывая по памяти, куда выходит окно двадцать третьей палаты. Примерно сообразил, но сомневался то ли оно второе от края, то ли третье. Минуты две изучал, задрав голову, как вдруг в одном из них показалась она. Оля Зарубина. Это вышло так неожиданно, что Ромка не успел ни смутиться, ни отвести взгляд. А, может, и не захотел. Так он и стоял, неотрывно на нее глядя, потеряв счет времени.

Оля тоже замерла у окна и тоже смотрела на него. И хотя оба молчали, но Ромке казалось, что они общаются. Говорят друг другу самое важное. Потому что взглядом только о важном и нужно говорить. Наверное, именно в тот момент он и осознал до конца: это любовь. Не влечение, не влюбленность, не страсть, не интерес. Потому что любовь больше, чем все вместе взятое. Она даже больше, чем жизнь. Ведь жизнь кончается, а его любовь — навсегда. Так ему тогда казалось.

Это что-то такое огромное, как космос, даже удивительно, как все это помещается в нем, в Ромке, и не разрывает его изнутри.

Она знает, что я