во-первых, у Николая Николаевича мешок особо теплый — из собачьей шерсти, а у меня — простой, ватный. Во-вторых, разве я виноват, что мой сосед не может полежать лишний часок в постели?

Легко найти оправдание любому своему поступку.

Конечно, я бегал на остановках за кипятком и помогал варить похлебки (сам варить не умел). Мыть посуду не приходилось: мы ели из одной кастрюли и готовили следующее блюдо лишь после того, как съедали предыдущее. Хлопот у нас было мало. Главное — не замерзнуть в лютый сибирский январь.

Быть двадцать суток вдвоем в тесной, темной и морозной конуре очень утомительно. Сначала мы охотно беседовали. Позже разговоры нас раздражали. Каждый стал капризней и обидчивей. Меж тем наш товарник приближался к Новосибирску. И тут наступила развязка.

В Новосибирск прибыли вечером. Состав наш подогнали близко к пассажирскому вокзалу. Рассчитывая на долгую стоянку, я направился на вокзал, перешагивая рельсы.

Притворяя трехметровую входную дверь, рассчитанную на таких великанов, которые не только в Сибири, но и нигде не водятся, я в кровь защемил ею палец так, что сорвал ноготь. Тотчас для меня исчезли все нарочитые красоты вестибюля, обширных залов, колонн и лестниц. Все заслонила боль. Туго затянув палец платком и еле сдерживая слезы, я слонялся по вокзалу, проглотил пирожок с повидлом, послал домой бодрую, как предпраздничный рапорт, телеграмму и отправился восвояси.

Спотыкаясь о рельсы, побрел я к своей кибитке… И не увидел ее! Нашего состава не было на месте.

Я бросился в другую сторону. Мимо бесшумно, как в кошмаре, проскользнул одинокий вагон. От мороза в глазах набухали слезы и огоньки станции лучились, расплывались и расцветали радугами.

Мне стало тоскливо и зябко среди блестящих, как лезвия ножей, рельсов; среди огромной и безлюдной станции, запорошенной снегом. У меня не было при себе ни документов, ни денег. К тому же, как меня предупреждали, ехал я без ведома железнодорожников, то есть «зайцем».

Час, другой бродил я по станции, переходя порой на бег, чтобы согреться, держа свою ноющую руку осторожно, как младенца.

Какое было счастье увидеть родную кибитку! Я взвыл от восторга и бросился к ней!

Там гудел огнедышащий примус, булькал закипевший чайник и терпеливо ждал меня Николай Николаевич.

Протиснувшись в теплый наш домик и едва не опрокинув примус, я завалился к Николаю Николаевичу, достал пирожки, купленные для него на вокзале, стянул полушубок и чуть было не прослезился от умиления. Подумать только: на этой налитой морозом пустынной станции такое прекрасное жилище и такой заботливый спутник!

Недаром говорится: чтобы узнать цену чему-нибудь, надо это потерять…

После Новосибирска я начал было подниматься утром первым. Но уже на второй раз Николай Николаевич, слыша, как я мучаюсь с примусом (мешал поврежденный палец), сказал:

— Ну, отдежурил, и ладно. Инвалид.

Все остальные утра он сам распаливал примус и разогревал заледеневшие за ночь похлебку и чай.

Плоские низины Западной Сибири незаметно стали как бы коробиться. Словно великан тяжело прошелся здесь, вдавливаясь и вспучивая землю. Начались сопки. Они становились все выше и круче, вытягиваясь хребтами. Горы были запорошены снегом, и черные гряды гребней напоминали ребра. Наш состав тянули два паровоза. Мы приближались к Байкалу.

Я захватил две книжки об этом необыкновенном озере. Стояли солнечные дни. Я забирался в кабину автомобиля, которую нагревали солнце и мое дыхание до пяти или десяти градусов мороза.

С особым удовольствием перечитывал я первые описания озера, ощущая на губах сладость старинной русской речи:

«Лежит Байкал, что в чаше, окружен каменными горами будто стенами и нигде же не отдыхает и не течет, опричь того, что из него течет Ангара-река…»

Миновали Иркутск. Вечерело. Из-за сопок открылась багровая луна, словно ссадина на небе. Своими очертаниями она напоминала Байкал.

Я стоял на платформе, прижавшись к борту машины. Морозный ветер полосовал лицо.

Луна утонула в облаке. Стало темно. Справа торчали черные скалы. Слева, за обрывом, угадывалась просторная низина.

Состав врезался в тоннель. Гулко загремели колеса и буфера. Вой паровозов ударил в уши, дым сдавил горло…

Вынырнули из туннеля. Отдышался. Справа по-прежнему скалы. Слева вверху вспорол облака острый серп луны. И тотчас низина под нами замерцала и…

Вновь туннель, грохот, гарь…

И так из туннеля в туннель, ночью, в пробиваемом ветром полушубке, со слезами, замерзающими на ресницах, мчался я мимо Байкала, безнадежно вглядываясь туда, где за изменчивым пологом тумана скрывалось самое замечательное озеро в мире…

Угрюм-река

Говорят, надо сочетать умственный труд с физическим. В Чите я их сочетал.

Главная моя работа была — сидеть в Геологическом управлении, изучая отчеты разных экспедиций. Отчеты были толстые, многотомные. Писали их геологи чаще всего сообща.

Конечно, геологический отчет не детектив. И по стилю он заметно отличается от произведений классиков литературы. Особенно однообразны и насыщены цифрами и графиками работы последних лет. Смысл их был для меня смутен. Путался я в бесконечных схемах, картах, чертежах и разрезах, как щенок в незнакомой квартире.

Нечего сказать: приехал за тридевять земель в Забайкалье, чтоб киснуть в четырех стенах! До обеда, как говорится, борешься с голодом, а после обеда — со сном.

Временами прибывало из Москвы снаряжение. Его требовалось перевозить со станции на склад. Тут уж не задремлешь!

Мне нравилось угадывать характер каждой вещи, прилаживаться к ней, соразмеряя свои усилия с ее формой и весом. Тяжелые мешки перекидывать через плечо, как кувыркают своих противников бравые киногерои. Ящики переносить, прижимая к животу, от чего ноги идут вразброс, как у конькобежца.

Часть снаряжения следовало переправить на север, в поселок Ципикан, где находилась база одного нашего отряда.

Выехали мы пятого апреля, утром. Ворчал наш «ГАЗ-63», взбираясь на пологие сопки. Ворчал и Николай Николаевич:

— Полтыщи километров… А если что? Сезон кончился. В эту пору только дураки ездят.

Мы ехали именно в эту пору. И ругали начальников. Так уж положено. С ними от этого ничего не случится, а нам — облегчение. Недаром на японских фабриках ставят резиновые чучела руководителей. Обиженные рабочие могут бить их (чучела) палкой. Вот и мы как бы били чучела своих начальников.

Сопки вдали были светлые, с черными каемками, будто вырезанные из картона. Приближаясь, они медленно поворачивались, открывая затененные склоны, и становились выпуклыми.

Шоссе стало петлять, поднимаясь на Яблоновый хребет. Неожиданно стемнело. Через дорогу наискось заструилась поземка. Началась пурга. Снежинки, словно притягиваясь к машине, липли к стеклу.

Снежный хоровод то и дело сбивал нас в кювет.

За день проехали совсем немного. Заночевали в селе Романовке,