– Вы хотите, чтобы сандинисты победили? – спросил Хансард.

– Я хочу, чтобы им не давали повода сваливать свои поражения на других. Шайка Ортеги списывает на контрас любые преступления своей администрации. Они истребляют мискито, вводят карточки на все подряд, закрывают газеты и прижимают церковь, а все потому, что где-то есть человек с оружием американского производства.

– Москва в любом случае будет поддерживать их режим.

– И что с того? Это ее трудовые деньги, пусть делает с ними что хочет. Давайте я расскажу вам маленький грязный секрет современной войны. Она никому не по средствам. И я не про то, чтобы взрывать большие бомбы, хотя их, безусловно, очень и очень много. Цена мобилизации для крупных держав стала неподъемной.

Беренсон встал, подошел к игровому полю «Дипломатии» и глянул на разноцветную карту.

– В масштабе театра военных действий с финансовой точки зрения приемлема лишь ядерная война, поскольку она предполагает использование имеющегося оружия одноразового применения. Ракете, после того как она выпущена, не надо покупать запчасти, обеспечивать ее горячим питанием, медициной и сухим местом для ночевки. Не надо платить ей зарплату, не надо возвращать ее домой на корабле или в гробу. Она даже хоронит себя сама, можно сказать.

Он провел рукой по игровому полю.

– Проблема со старым добрым широкомасштабным термоядерным конфликтом в том, что в военном смысле он дает хер с маслом. А мы с вами оба говорили миллиону студентов, что война – продолжение политики. Добром вам того, чего вы хотите, не отдают, приходится пускать в ход кулаки.

Беренсон заходил по комнате.

– И если вы рассчитываете уцелеть – именно уцелеть, а не победить, никто не побеждал в войне с тысяча восемьсот семидесятого года, и никто никогда не выигрывал широкомасштабную войну, – вы можете сказать: «Дай мне то, чего я хочу, или я тебя убью». И даже если вы не рассчитываете победить, вы можете сказать: «Дай, или я расхерачу нас обоих так, что мало не покажется».

Он вернулся к игровому полю; его лицо отражалось в стекле.

– Но никто так не говорит, потому что угроза неубедительна – трудно поверить в конец света. Мы вообще верим в поразительно малую часть того, что говорим другой стороне. В этом и заключается одно из чудес дипломатии.

Таков был Аллан Беренсон – циничный, выспренний, выкручивающий язык ради нужных слов. Вскоре после этого Хансарду пришло письмо из Валентайна. Он впервые слышал об этом колледже и тем более не посылал туда резюме, поэтому заключил, что обязан работой Беренсону.

Даже после первого звонка от Рафаэля и первого проекта Хансард подспудно считал, что Беренсон связан с Белой группой и как-то, как-то…

– Никогда не влюбляйся в гипотезу, – сказал Хансард вслух.

Снова Аллан Беренсон, в другой раз, когда они засиделись допоздна:

– Журнал «Иностранные дела» был бы куда правдивее и значительно занимательнее, если бы некоторых деятелей время от времени называли лживыми ублюдками. Однако наша беда в том, что мы все актерствуем. Весь мир действительно театр. Театр жестокости, театр войны, театр абсурда. Мы играем в «Дипломатию», но реальная дипломатия – тоже игра, и в ней надо скрывать свои заветные желания, чтобы выменять чужое сокровище на хлам.

– Аллан, – сказал Хансард чуть хмельным от пива «Фостерс» голосом, – правда ли, что вы чуть не стали советником президента?

Беренсон рассмеялся:

– Правда ли? Да. Я за малый чуток не стал главным бонзой по нацбезопасности. Давайте расскажу, как все было.

Он рассказал. Это была запутанная вашингтонская история с упоминанием громких имен и влиятельных комитетов, закончившаяся тем, что жена некоего сенатора услышала некое слово во время обеденного приема на лужайке перед Белым домом.

– Итак, сенатор сказал: «Профессор, я надеюсь, вы объяснитесь прямо». А я ответил: «Не знаю, насколько прямее я мог бы выразиться, сенатор. Марксистский пропагандист объявил бы, что средства производства должны принадлежать народу, но я говорю вам, идите в жопу».

Эту часть рассказа Хансард запомнил, а громкие имена и названия комитетов забыл.

Пока не прочел две фамилии в списке майора Т. С. Монтроза. Фамилии людей, которые начинали с торговли разведданными, а позже стали торговать своим влиянием и репутацией, чтобы подсадить шпионов в высшие эшелоны западных спецслужб.

Филби был в коротком списке кандидатов на пост главы британской разведки. Израильский агент Эли Коэн так успешно внедрился в сирийскую армию, что едва не стал министром обороны Сирии. В том, что законсервированный советский агент мог стать советником президента по вопросам национальной безопасности, не было ничего фантастического. Как и в том, что дело сорвалось из-за того, что кто-то незначительный обиделся на какое-то незначительное слово.

Хансард встал и заходил по собственной игровой комнате. По стенам висели исторические репродукции: страница из Книги Судного дня, план монастыря Святого Галла, вербовочный плакат конфедератов. В шкафу лежали артефакты – пуля из Лексингтона, камень из магического круга в Эйвбери, глиняный черепок и обрывок веревки в стеклянном кубе – фрагмент печати из египетской гробницы, подаренный ему Винсом Рулином из Белой группы на прошлое Рождество. И, разумеется, здесь были книги для работы, либо по случайным интересам, либо потому, что ему нравились их корешки – много книг, потому что для любви есть много причин.

Хансард подумал, что комната очень похожа на игровую Аллана Беренсона. Не из сознательного подражания: историки по природе своей хомяки, живут в норах, украшенных блестящими осколками прошлого. Беренсон так и не нашел времени побывать у него в гостях, несмотря на приглашение заглядывать когда угодно. Все дела, дела… Хансарду внезапно отчаянно захотелось, чтобы Аллан увидел эту комнату; необязательно похвалил или вообще как-то о ней отозвался, просто знал бы о ее существовании.

Хансард глянул на телефон. Номер Беренсона сам всплыл в памяти. Хансард снял трубку и начал набирать номер. Аллан объяснит ему, что это неправда. Будь это правда, Аллан бы ему сказал.

Он положил трубку, налил в холодный кофе двойную порцию ирландского виски и выпил залпом. Потом лег и мгновенно заснул.

Проснулся он рано и неотдохнувшим. В восемь по радио сообщили о смерти Беренсона.

– Ух ты, – протянул таксист, пересекая Амстердам-авеню. На перекрестке с Катедрал-паркуэй стояли больше десяти черных стретч-лимузинов. – Это кто ж помер?

Хансард сказал:

– Высадите меня здесь.

Таксист резко затормозил у первого же свободного места на Сто десятой улице. Хансард дал ему чаевые в треть суммы на счетчике и зашагал на восток, к церкви Святого Иоанна Богослова. Горгульи улыбались ему, глядя сверху вниз.

Между лимузинами стояли полицейские автомобили и черные седаны с причудливыми