напряжённых ветром парусах, клипер с максимально подробно выполненным такелажем, и под ним, – псевдоготическими буквами кириллицей: ТМУРП. А на правой стороне груди Маркову вздумалось наколоть символ Таллинна – Старого Томаса.

Он прошёл в моечное отделение, мысленно поблагодарив отца за то, что посоветовал ему взять пластиковый тазик из дома – потому что сам вид банных тазов вызвал у него величайшее отторжение, настолько они казались неприличны! Замочив в холодной, а потом и в горячей воде веники, Марков храбро постоял под холодным душем, затем шагнул в парную, пахнущую хлебно-пивным духом, и мрачную, тёмную от того, что горела в ней одна единственная лампочка, и та – под самым потолком. Марков забрался на верхнюю полку и блаженно расслабился, прикрыв глаза: пар был сух, горяч, пробирал до озноба. Париться он полюбил ещё с курсантских времён, и знал толк в этом деле! С изумлением наблюдал он, как немилосердно лупцуют сами себя и друг друга вениками мужики, а сам парился по науке, усвоенной у эстонцев – не спеша, аккуратно и нежно обмахивая своё тело, слегка прижимая влажные, пахучие дубовые листья и проводя ими по ногам, рукам, спине, груди.

«Всё, всё здесь не так, не по-людски!» – лениво размышлял он потом, расслабленно сидя на улице под навесом и нежась. Ласковый прохладный ветерок остужал и убаюкивал. Остальные посетители, видимо не один год знакомые друг с другом, шумно матерясь, обсуждали жизнь, жалуясь на воровство и безделье чиновников, тупость и нежелание лечить, как следует, врачей, растущие цены на водку и всё остальное. Гам и разноголосица заглушали рёв машин, доносящийся с улицы.

– Вот скажи, полковник! – кричал запальчиво маленький, щуплый дедок, чем-то похожий на Суворова, резким, сиплым тенором, обращаясь к крепышу, единственному, кто не принимал участия в оре и тихо сидел, задумчиво дымя сигаретой. – Почему так у нас!? Куда не сунься – везде дай на лапу! Сарай, построенный два года назад, не могу узаконить! Гоняют от одного к другому, из одного кабинета в другой… К замглавы городской администрации ходил на приём – тот не мычит не телится!

Тот, кого назвали полковником, пожал покатыми плечами, подумал и ответил, как бы, нехотя:

– В России так везде. Сами чиновников приучили взятки брать – а теперь отучить тяжело будет! Тут твёрдая рука во власти нужна! Сталин нужен! Мы вот, в Сибири с женой долго жили – как из Польши войска вывели, меня сразу туда… Так вот, тайгу там вырубают незаконно, нещадно. Всё гонят в Китай, и хоть бы что! Хоть бы кого посадили! Сталин нужен – порядок наводить.

Тут все присутствующие вдруг взорвались криком, и каждый доказывал что-то своё, никого не слушая, и не желая слушать. Лишь один татуированный малый весело скалил зубы и трясся от беззвучного хохота. Крепыш-полковник, махнув рукой, направился в парилку.

У Маркова часто-часто заколотилось сердце: «Сибирь… Муж у Ольги Вячеславны – полковник… Приехать хотят…» – вспомнились ему слова соседа Алика. Он зашёл в парную следом, спросил, поддать жару, или нет, и устроился на верхней полке рядом с тем, кого называли полковником.

– Вы тоже, бывший военный? Моряк? – начал тот разговор первым, кивая на затейливые татуировки Маркова.

– Моряк, но не военный. И не бывший, а действующий, – с улыбкой доброжелательно ответил Марков, добавив, – приехал родителей навестить… Три года дома не был, а кажется – всё по старому, ничего не поменялось.

– А мы с женой из Сибири сюда перебрались… Надоело, понимаете ли, комаров кормить, да мёрзнуть! Месяц уже тут… Она у меня из этих мест сама, а я – крымский, – он назвал родное село жены, и Марков понял, что не ошибся. Это был Олин муж, и она где-то здесь, рядом, скорее всего – постаревшая, подурневшая, и встречаться с ней ему вовсе ни к чему.

А полковнику, представившемуся Василием Богдановичем Бондаренко, Марков, видимо, приглянулся и, после бани, тот пригласил его к себе в гости – попить пивка, а можно сообразить и покрепче чего… Здесь, недалеко…

И тут Марков струсил по-настоящему, возможно, впервые в жизни. Он испугался до внутренней дрожи: увидеть Олю старой! Поэтому вежливо отказался, сославшись на занятость, уверив, что в следующий раз – непременно – после баньки, твёрдо уже зная: следующего раза не будет! И в такую баню больше он ни ногой!

7.

Наступила безрадостная пора постоянно моросящих осенних дождей, хмурого неба, словно задрапированного шинельным сукном, великой чернозёмной грязи и деревенской тоски, когда с утра до вечера сидишь в доме, только выходя по нужде в деревянный сортир, затаившийся в погрустневшем саду, по скользкой, раскисшей тропинке, когда-то аккуратно выложенной половинками красного кирпича, а теперь запущенной, покрывшейся, местами, землёй и заросшей бурой травой. В комнатах сделалось сыро, Марков попытался, было, затопить русскую печь на кухне но, или забыл, как это делается, или труба забилась сажей – ничего хорошего из его затеи не вышло. Дрова в печи долго не хотели разгораться, а потом, когда дело, вроде бы наладилось, оттуда повалил в комнаты такой густой и едкий дым, что Марков, едва не угорел. Пришлось настежь открывать все окна, двери, и заливать огонь водой, отчего дым повалил ещё гуще и сильнее.

Два часа промесил он грязь по деревенским улицам, прежде чем отважился зайти в дом. Дым улетучился, но в комнатах воцарился стойкий, кислый запах гари. Так что, пришлось включать ОАГВ на целые дни и, одновременно, держать окна нараспашку, закрывая их только на ночь. От беспросветной тоски и дождя, Марков начал выпивать каждый день, почти по бутылке коньяка, который прихватил с собой. А когда, прикончил весь свой запас, помаявшись от мрачной скуки, с утра обул резиновые сапоги и побрёл в магазин на другой конец села. Заодно заглянул на кладбище и сбросил опавшую листву, густо осыпавшую бабушкину могилу.

Небо начало разъясниваться, светлеть, робкие солнечные лучи выбирались из-за туч и игриво посверкивали золотым, согревая душу. В магазине продавщица с изумлением и тревогой поглядела на Маркова, который не брился уже неделю, и от этого сразу, как-то, состарился. Он приобрёл пять бутылок – больше в наличии не было, не спеша, вразвалочку, походил по тихим деревенским улицам, здороваясь с редкими встреченными им людьми, и вернулся домой. Ему захотелось печёной на костре картошки, чтобы, как в детстве: картошка, соль, хлеб и пупырчатый, ещё колючий огурчик, только что сорванный с грядки… Он вытащил из сарая небольшой мангал, купленный недавно, отнёс в сад, сыпанул в него из бумажного пакета немного угля, разжёг, и начал