Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей - Жаклин Паскарль

* * *

Посвящается моим четверым удивительным, уникальным, замечательным детям.

Знайте, как бы ни сложилась ваша жизнь, я всегда буду вами гордиться.

Никогда не сдавайтесь и не отступайтесь от того, что истинно и справедливо, и не отказывайтесь от тех, кого любите и уважаете.

Быть принцессой – не обязательно значит принадлежать к королевской семье. Это состояние души. Каждый ребенок, живущий в этом мире, имеет право на детство и на особое место в сердце человека, который считал бы его принцем или принцессой. Родительская защита и забота играют огромную роль в формировании детского представления о мире, о себе и своем месте в жизни. Без этого мы все обречены на горькое поражение.

Не расставайтесь с надеждой…

Плач проник в мое сердце и оттуда просочился глубже в грудь, в то самое место, где соединяется боль собственная и сопереживаемая.

Я еще не понимала, откуда он доносился, но суть его уловила сразу: неизменный вечный стон тоски и боли, скорби о потере близкого. Мне были слишком хорошо знакомы эти рыдания и причины, их порождающие, я до сих пор помню глубину их отчаяния. Когда-то и я сама так плакала. На этот зов не приходило ответа, и эту боль ничто не могло исцелить. Да я и не ждала исцеления. Звуки плача буравили мои виски, накатывали тяжелой волной в затылок и в конце концов тугим комом опустились в горло. Пробираясь по усыпанной камнями равнине, на которой расположился лагерь беженцев, я удивлялась тому, что эти горестные рыдания не нуждаются в переводе независимо от того, в какой стране находился страдающий.

Теперь к стонам присоединились скорбные крики, перемежавшиеся глухими звуками, сопровождавшими появление в небе над нами военного вертолета. Вертушка скорее всего перевозила ракеты, обязательный атрибут группы рекогносцировки, или какой-нибудь другой груз для НАТО, и угадывалась в темнеющем небе еще более темным пятном. Клочок земли, на котором мы сейчас находились, был зажат между зоной военных действий в Косово и яркими огнями македонской столицы, Скопье, от которой нас отделяло каких-то тридцать километров по неосвещенной дороге. Это небольшое убежище располагалось на территории Македонии, всего в одиннадцати километрах от границы, и было скромным приютом для двадцати семи тысяч мятущихся душ, мужчин, женщин и детей, бежавших от ужасов вооруженного конфликта в Косово и безжалостного преследования военными силами Сербии.

«Стенковец-2» был одним из трех крупнейших лагерей – распределительных пунктов Македонии, организованных под защитой Высшей Комиссии Объединенных Наций по делам беженцев (ВКОНПДБ) и находящихся в ведомстве «Кеа Интернэшнл», крупнейшей международной гуманитарной организации. Условия в лагере были суровые. Он был размещен в нескольких рвах, похожих на кроличьи садки, с высокими стенами, соединенных между собой прокопанными экскаваторами канавами. Их ширины хватало ровно настолько, чтобы по ним мог пройти танк. Самой удобной точкой был небольшой холм в центре лагеря, излюбленное место детских игр в светлое время суток. Там благодаря усилиям ЮНИСЕФ, Фонда ООН помощи детям, было наскоро построено что-то вроде детского сада и школы. Бывшая каменоломня, до недавнего времени служившая стрельбищем для тяжелой артиллерии, а теперь ставшая нашим пристанищем, была лишена растительности, воды, электричества и канализации.

Лунный свет отражался от циферблата моих бывалых простеньких часов. На них светились цифры: 3:27. Мы все еще принимали и распределяли последних беженцев (или перемещенных лиц, как настойчиво рекомендовали нам называть этих людей наши политкорректные сотрудники), прибывших сюда в забитых до отказа автобусах. Первичная перепись показала, что к нам прибыло восемьсот человек на шести автобусах, рассчитанных на одновременную перевозку не более пятидесяти пяти пассажиров.

Я приближалась к месту, откуда доносился плач, обходя с тыла огромные, цвета хаки палатки – так называемые «конюшни». Я пришла к выводу, что палатки получили свое название в честь кавалерийского полка, пожертвовавшего их лагерю. Именно здесь мы размещали вновь прибывших. Каждому человеку предоставлялось пространство, шириной в метр, на котором он должен был жить, спать и размещать все нажитое за жизнь добро, в спешке рассованное по полиэтиленовым пакетам и перенесенное на себе до этого лагеря. Проход шириной в обязательные два метра делил палатку на две равные части. Пространство в палатке было организовано в соответствии с нормами для чрезвычайных обстоятельств, выработанными Всемирной организацией здравоохранения и Высшей Комиссией Объединенных Наций по делам беженцев. То есть теоретически мы придерживались этих норм, но на практике выходило так, что этой ночью почти сотня уставших и измученных беженцев будут спать в палатке, рассчитанной на тридцать человек, щека к щеке, бок о бок с совершенно чужими для себя людьми. И это была лишь одна из отрезвляющих черт реальной жизни работника гуманитарной организации: мы становились свидетелями того, как страдает человеческое достоинство, когда люди оказываются примерно в тех же стесненных обстоятельствах, что и кильки в консервных банках.

Я заглядывала в каждый уголок, стараясь отыскать плачущую женщину. Свет от шахтерской лампочки на моей голове урывками выхватывал из темноты испуганные лица и вопросительные взгляды. И везде, в каждом углу я слышала всхлипывания, стоны, иногда плакали дети. Но тот звук, источник которого я искала, отличался от всех остальных своей глубиной и силой. Мой и без того нелегкий путь осложняли то и дело попадавшиеся под ноги клубки крепежных веревок и колышки, на которых держался весь наш импровизированный городок. В конце концов я споткнулась и в попытке удержаться на ногах схватилась за проволочное ограждение. Так я нашла ту, которую искала.

Свет моего фонарика упал на ее ноги, обутые в разбитые босоножки на высоком каблуке. Она сидела на полу, прижав колени к груди и не обращая на меня никакого внимания. Я смогла рассмотреть лишь то, что ее коричневая габардиновая юбка была вся в пятнах. Теперь эта женщина издавала гортанные звуки и била себя по голове кулаком. Когда становишься свидетелем таких мук и узнаешь горе как старого знакомого, ты должен понимать, что вторгаешься в святую святых души страдающего человека. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня все сжимается в груди, а глаза наполняются нестерпимо жгучими слезами от того знания, которое получила в этот момент.

Она была коротко стриженной, мелированной шатенкой с грязными и изодранными руками и ногами. Некогда белая блузка наводила на мысль о том, что ее обладательница могла работать секретарем или учителем. Только с этим привычным образом плохо сочетались оторванные пуговицы и пятна, подозрительно похожие на подсохшую кровь. Я решила, что женщине должно быть около тридцати лет, как мне. Довольно молодая, но в то же время зрелая. Впрочем, жизнь способна менять всякое представление о нормах.