— Славята аз, боярин, — сказал наконец откашлявшись. — В обчем тако. Потолковать нать.

Яровит насторожился.

— Ты как, от себя пришёл, или..? — спросил он, не договаривая, обжигая незнакомца подозрительным взглядом.

— Не, не от себя. Мужи новогородчи мя послали. — Славята неожиданно улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами. — Тут вот какое дело. Был у Нова города посадник, Остромир, — начал он издалека. — Добрый был посадник. Права господы новогорочкой уважал крепко. Бояр, купчей, люд ремественной не притеснял николи. Леготные грамоты, князем Ярославом Новому городу даденные, не рушил. А как помер Остромир — царствие ему небесное! — Славята перекрестился. — Приехал к нам на княженье Глеб. Вот с той поры и пошло. Бояр он, яко подруцных, яко слуг своих держит, никоей воли им не даёт. Купчей поприжал, пошлины берёт, яко в иных градах. А новогорочкий купеч — вольный. Житьим людям[288] тож спокою нет. Дошло до того, що волости новогорочкие своим церниговчам стал раздавать. Видать, и вовсе в вотцину свою хощет Новый город оборотить.

Яровит молча слушал речь молодого боярина. И хотелось вмешаться в новгородские дела, в тугой, запутанный узел противостояний, но знал он — покуда не время. Открытую сколоту[289] со Святославом и его сыновьями начинать рано, нужно выждать. Да и не верил он до конца Славяте, думалось: не лукавит ли молодой боярин, не послан ли он князем Глебом разведать его, Яровита, тайные помыслы.

— Что хочешь от меня? — спросил он прямо. — Сам, верно, знаешь: здесь я проездом, невесту везу князю Владимиру.

Славята оживился.

— Вятшие хощут: побаил бы ты о наших бедах со князем Всеволодом. Скажи ему тако: не люб новогородчам Глеб. У его единые друзья — цудины заволочские. Ими дружину свою пополняет. А нудь — она цудь и есь. Цужие Нова городу люди. И що права Нова города, законы и поконы наши попирает Глеб — про то тож отмолви князю свому. Ну, щоб ведал он, цего тут у нас деитца.

На том разговор кончился. Быстро раскланялся и исчез за дверью Славята, а Яровит долго раздумчиво ходил по покою, всё прикидывая и примериваясь.

Вышел во двор, поднялся по дощатой лестнице на глядень крепостной стены.

Внизу на подёрнутой рябью глади Волхова темнели рыбачьи лодки, солнце садилось за куполами соборов, бросая на реку прощальные золотистые лучи. По необыкновенно светлому небу плыли маленькие серые тучки, ветер трепал стволы тонких осин, шумел в густой берёзовой роще, уходящей от стены к блестевшему вдали за городом озерцу.

Стоял, думал Яровит, и мнилось, что на верную дорогу выходил он. С князем Всеволодом он, конечно, потолкует, но не это главное. Главным казалось ему закрепиться здесь, в этом просторном крае, среди лесов, болот, среди этих смело глядящих в лицо людей, стать нужным, незаменимым, лучшим среди прочих. Трудная ждёт его стезя — он знает. Знает и не отступит. Негоже таким, как Глеб и его черниговские прихлебатели, распоряжаться на этой земле.

Яровит ухватился руками за перила лестницы и всё смотрел, смотрел, как гаснет и исчезает за окоёмом, разбрызгивая розовые лучи, дневное светило.

...Утром разбудили его шум и крики. Наскоро одевшись, вышел Яровит на площадь у Ярославова дворища.

Посреди площади на придвинутых друг к другу лавках лежал окровавленный седой старик. Огромный кат[290] отхаживал его плетью. Старик охал, стонал, судорожно дёргаясь исхудалым телом. Наконец, когда голова старца бессильно поникла, двое подручных ката подхватили его под руки и грубо швырнули в набитую соломой телегу.

Яровит, хмурясь, обвёл взглядом собравшуюся вокруг толпу. И вынырнул вдруг из гущи людей вчерашний боярин, Славята. Хитро, с усмешечкой, подмигнул, сунулся к нему, промолвил тихо:

— Вот, боярин, поглянь. Крут князь Глеб. Старик сей — Греции, списатель княжой. Полуслеп был, Евангелие переписывал, ошибку створил, дак он его пороть повелел, на позор при людях выставил. Вот и смекай.

Славята тотчас скрылся в толпе, а Яровит всё стоял, смотрел на окровавленные лавки, на злобного бородатого ката и думал, думал...

Глава 75

ЖЕНИТЬБА МОНОМАХА

Праздничный звон колоколов собора Спаса нарушил безмятежную девственную тишину осеннего утра.

Владимир мечтательно улыбнулся. Щуря глаза, он смотрел на выплывающее из-за крыш теремов и башен солнце. Забилось в радостном волнении сердце молодого князя — вот и настал он, долгожданный день венчания.

Молодая невеста, облачённая в шитый из дорогих мехов кожух, из-под которого проглядывало багряное свадебное платье, спустилась с высокого крыльца. Сопровождаемая пышной свитой из английских и датских женщин, торжественно шла она к широко раскрытым вратам собора.

Задул сильный ветер, и королевна поёжилась от холода. Глядя на свинцовые купола и розовые стены православного храма, она невольно поражалась их величественной нарядной красоте, но, скрывая восхищение, как бы невзначай, спросила на русском языке, который усердно изучала, шедшую по правую руку княгиню Анну:

— Что это за церковь?

— Собор Преображения Спаса. Здесь вас обвенчают, — сухо ответила половчанка.

Рослая рыжеволосая служанка осторожно сняла с плеч королевны кожух. Гида осталась в украшенном алмазными каменьями платье из багряного атласа.

— Можно... нам идти... быстрее... Холодно, — робко попросила она.

...Встав перед алтарём, Гида искоса надменно посмотрела на будущего супруга. Одетый в праздничный расшитый золотом кафтан широкоплечий молодец с тонкими чертами загорелого, обветренного в долгих путях и походах лица и плавной волной вьющихся рыжеватых волос казался королевне далёким, недоступным, явившимся откуда-то совсем из другого, неведомого ей доселе мира. Такими же были и глядевшие на неё с икон святые, и дьяконы в длинных стихарях, и певчие церковного хора.

Епископ Неофит в праздничных парчовых ризах прочитал на церковнославянском языке молитву, после чего жених и невеста обменялись обручальными кольцами. Их трижды обвели вокруг аналоя.

— Отныне вы муж и жена! — торжественно возгласил епископ.

«Как всё просто, буднично. Словно так и должно быть, — подумал вдруг Владимир. — Да так ведь оно и есть. Свадьбы, почитай, в сию пору едва не ежедень в соборе творят. То для нас с Гидою — праздник. А для епископа, иереев, для дьяконов, для певчих сих — будни»...

Площадь вокруг собора и княжеского дворца была заполнена толпами любопытствующих. Прямо во дворе перед княжескими хоромами стояли столы и скамьи для простого люда. По улицам без устали скакали конные биричи, созывая на пир всех, кто хотел разделить трапезу с