на крепостной фабрике, — таковы прослеженные нами три ступени все возрастающей эксплуатации избыточного населения крепостных имений, не находившего себе работы у земли. Читатель с удивлением спросит: разве эта последняя так хорошо обрабатывалась уже, что дальше некуда было идти, и более интенсивной системы хозяйства, которая потребовала бы новых затрат труда, завести уж было нельзя? Напротив, и в земледелии интенсификация вполне была возможна, и последние десятилетия XVIII века были свидетелями чрезвычайных успехов крепостного хозяйства в этом отношении, но и логически, и хронологически интенсивное барщинное земледелие пришло у нас позже крепостной индустрии. Хлеб, как товар, становится очень выгоден с 80—90-х годов: промышленные предприятия давали раньше барыши, с которыми не могло сравниться никакое сельское хозяйство. Две статьи «Наказа управителю», составленного известным тогда агрономом Вольфом около 1769 года, лучше длинных рассуждений покажут нам, как стояло тут дело, и вместе напомнят об одной отрасли промышленности, до которой куда как далеко было и сукну, и полотну. § 1 VII главы этого «Наказа» гласит: «Управителю должно всегда наведываться о цене хлеба, дабы оный продать в настоящее время». А § 2: «Ежели есть винокурни, то должен он употреблять хлеб на курение вина для того, что через сие получить двойную прибыль, а именно: корм скотины для навоза; во-вторых, изойдет меньше на провоз потому, что одна лошадь свезет в город настолько вина, насколько шесть лошадей хлеба». Шторх прибавляет к этому еще один расчет, вполне убеждающий, насколько прав был по своему времени Вольф. Для одного бочонка вина, мерою в 12 ведер, нужно, по меньшей мере, две четверти ржи, говорит он. Цена этого количества хлеба, по средним ценам 90-х годов (когда писал Шторх), около 9 рублей, а за выкуренную из него водку правительство платит от 15 до 18 рублей; чистый барыш помещика мог доходить, таким образом, до 100 %, а расход главный был на дрова, которые, по большей части, были свои, не купленные. Немудрено, что практичные остзейские дворяне (Вольф как раз принадлежал к их числу) перекуривали в водку весь свой хлеб, и Лифляндия, в шведские времена «житница Севера»[134], при Екатерине II не вывозила ни пуда хлеба, а даже ввозила его для надобностей своих винокуренных заводов. В 1773 году правительством было куплено у помещиков 2103 тысячи ведер, на сумму около 3–3 1/2 миллиона рублей тогдашних (около 20 рублей золотых), одни винокуренные заводы «вырабатывали» столько, сколько вся остальная индустрия, вместе взятая. Остается прибавить, что казна, уже совершенно без всяких предприятий, получала на водке еще более крупные барыши, продавая откупщикам за 4 рубля ведро, которое самой казне обходилось не дороже 1 рубля 80 копеек. Причем и откупщики не оставались в обиде: в списке тогдашних русских богачей, по случайному поводу приводимом Щербатовым, они занимают первое место[135]. С ними могли конкурировать только горнозаводчики. По словам Шторха, они пользовались в России екатерининских времен такими привилегиями, как, вероятно, нигде и никогда в мире. Он приводит образчики льгот, дарованных им законом: уже этот перечень достаточно выразителен. Князь Щербатов иллюстрирует ту же мысль бытовыми наблюдениями, по своему обычаю, — и картина получается еще более эффектная. На основании очень надежного источника — торговых книг, которые ему пришлось просматривать, так сказать, по обязанности службы, — он рассказывает, что пуд меди, например, обходился заводчику с доставкой до Екатеринбурга от полутора рублей до 1 рубля 70 копеек. По словесным показаниям заводчика Твердышева, дороже 2 рублей 25 копеек он никогда не стоил: а казна принимала медь в Екатеринбурге, для надобностей Монетного двора, по 5 рублей 50 копеек за пуд. Немудрено, что дела предпринимателей шли прекрасно.

«По тем же книгам Твердышева я видел, — рассказывает Щербатов, — что, помнится, в 1756 году, при начале их заводов, было на них долгу до пятисот тысяч рублей, а в 1784 году, когда Иван Борисыч Твердышев умер, уже были заводы заведены, восемь тысяч душ куплено, и до двух миллионов с половиною чистого капитала было»[136].

Большинству железозаводчиков не приходилось и покупать «душ». Почти все дворяне, или из старинных одворянившихся купеческих фамилий (вроде Демидовых), они вели работу собственными крепостными, которых у Строгановых, например, по четвертой ревизии, было 83 453 души. Несвободный труд настолько преобладал в горном деле, что, по словам Шторха, свободные рабочие составляли здесь ничтожное исключение, и если бы горное дело вынуждено было довольствоваться ими, почти все заводы пришлось бы закрыть. Так как правительство не могло хладнокровно отнестись к подобному бедствию, то тем предпринимателям, которые не имели своих крепостных, рабочих давала казна. По обе стороны Уральского хребта целые волости черносошных государственных крестьян «приписывались» к горным заводам, где они должны были «отрабатывать» свою подушную подать. По смыслу закона, они несли на себе лишь разные вспомогательные работы — рубку и подвоз дров, вывоз металла и т. п., — причем, как только труд их, по казенной оценке, достигал нормы подушной подати, их обязанности по отношению к заводчику прекращались. На деле их зависимость от заводской администрации была почти так же велика, как крепостных, и заводовладельцы эксплуатировали их, как находили для себя выгоднее[137]. Так на рабском труде воздвигалась еще одна отрасль индустрии, имевшая не только общерусское, но и громадное международное значение. Читатель, вероятно, очень удивится, когда узнает, что железо составляло одну из главнейших статей русского экспорта во второй половине XVIII века. Впереди железа как вывозной товар шла только пенька, все остальное, не говоря уже о холсте и полотне, даже лес, продукты скотоводства и хлеб, стояло далеко ниже. Средний вывоз железа за границу в 1767–1769 годах составлял 1 951 464 пуда; в 1793–1795 годах — 2 965 724 пуда. По ценности, железа вывозилось в 90-х годах ежегодно с небольшим на 5 миллионов рублей (11–12 миллионов рублей теперешних), около одной восьмой всей суммы русского вывоза, где лен и пенька составляли почти 33 %. Особенно ценилось «сибирское», или, как оно еще называлось, «соболиное» железо — клемейнное сибирским гербом двумя стоящими на задних лапах соболями. Оно шло из классического района уральского горнозаводства — из рудников на восточном склоне Уральского хребта. Англичане предпочитали его шведскому железу и охотно, по словам современников, перенесли бы все свои заказы из Швеции на Урал, если бы русские заводы сумели приспособиться к английским потребностям. Но, обеспеченные своими привилегиями, Демидовы и Строгановы мало интересовались новыми заказчиками, а крепостная администрация их заводов, где иногда предприятием с сотнями тысяч рабочих ворочал один полуграмотный приказчик была, конечно, во всех отношениях слишком далека от европейского рынка с его