требованиями. Русские заводы продолжали изготовлять товар по раз установившимся образцам, и качество металла было так высоко, что он все же находил себе покупателей на Западе[138].

На помещичьих винокурнях и уральской железопромышленности мы можем снова наблюдать влияние тех двух факторов, которые создавали концентрацию капиталов в послепетровской, как и в допетровской России: монополий, с одной стороны, заграничного спроса — с другой. Дворянский капитализм времен Екатерины II ничем не отличался в этом случае от буржуазного капитализма последних дней Московской Руси. И уральские заводчики фактически были монополистами: когда в 1782 году всем было разрешено свободно искать и добывать руду, это не вызвало к жизни ни одного нового завода, до такой степени несокрушимой казалась всем конкуренция уральских магнатов. Когда появились у нас первые зачатки аграрного капитализма, он не ушел из-под влияния общего закона.

Говоря теперь о сельскохозяйственном предпринимательстве в России, мы думаем о хлебе и о том, что связано с производством хлеба, — от засеянного пшеницей поля до молотилки, мельницы и элеватора. А когда говорили о нем полтораста лет назад, говорящему представлялась пенька. «Которого из наших земных продуктов излишнее размножение нимало неопасно и, следовательно, заслуживает преимущественное поощрение? — спрашивал в 1765 году инициатор знакомой нам анкеты Вольного экономического общества, Т. Клингштет. — Ежели отвечать на сей вопрос в рассуждении важности и множества выпускаемого ныне из России продукта, то всякому, чаятельно, в голову придет назвать пеньку, ибо всем известно, что сей продукт имеет преимущество в цене и количестве перед всеми прочими, которых Россия от своего натурального избытка ежегодно уделяет чужестранцам, но не упоминая о том, что уже выше сказано о пеньке, тщетный труд был бы выхвалять, яко новость, прибыла уже и без того всем известные»[139]. Тщетность всяких панегириков конопле арифметически доказывает знакомый уже нам орловский помещик Погодин, приложивший к своему проекту подробный расчет, что давала каждая десятина под тем или другим растением (цены 1809 года). В то время как десятина ржи давала всего 14 рублей 40 копеек дохода, овса — 16 рублей 50 копеек и даже пшеницы только 54 рубля, десятина конопляника приносила 83 рубля дохода. Пенька была главной статьей русского экспорта в XVIII веке, притом вместе со льном она далеко оставляла за собою все другие предметы вывоза. По расчетам Шторха, Россия вывозила в среднем пеньки:

в 1758–1762 годах ежегодно 2 214 956 пудов;

в 1763 — 1767-х —2 490 588;

в 1793 — 1795-х — 3 062 387.

По стоимости вывоз пеньки составлял в 1769 году 2 795 тысяч рублей (18 миллионов рублей на золотые деньги), льна и пеньки вместе — 4 478 тысяч рублей (около 29 миллионов золотых рублей). Любая картинка, изображающая корабль XVIII века, объяснит нам странное для современного взгляда преобладание этого товара: пенька — это паруса и канаты, это каменный уголь торгового, как и военного флота времен Семилетней войны. Очень характерно, в связи с этим, что англичане искали на русском рынке всегда первого сорта пеньку, а французы — всегда второго и третьего. Повторяем, уже в 60-х годах XVIII столетия приходилось не толковать русскому помещику о выгодах конопляников, а, напротив, держать его, что называется, за фалды. «Известно, что никакой продукт не истощает столь много силы из земли, как пенька», — предостерегает в цитированной нами статье Клингштет. Но из этого следовало только, что землю под коноплю нужно удобрять сильнее, чем под хлеб, другими словами, что раз-ведение пеньки являлось более интенсивной культурой, чем хлебопашество. Погодин и изображает это весьма ясно: «Десятина конопляника больше всякого хлеба приносит дохода и составляет по здешним местам наилучший продукт, — говорит он, — а потому всякий владелец согласился бы засевать свою землю больше коноплею, нежели прочим хлебом; но сего сделать потому нельзя, что от 50 тягол при посредственном скотоводстве больше нельзя удабривать земли, как 8 десятин, а сверх того и работы за оною больше, нежели за прочим хлебом»[140]. Оттого в большей части Средней России, по анкете Вольного экономического общества, крестьяне сеяли коноплю в ничтожном количестве, лишь для собственного потребления. Только на нетронутых целинах юга поставщиком пеньки на рынок могло явиться крестьянское хозяйство; во всех других местах таким поставщиком мог быть только помещик, способный собрать на свои конопляники удобрение с целой деревни — способный благодаря своей монополии, называвшейся крепостным правом. А побуждение пустить эту монополию в ход именно в этом направлении давал опять-таки европейский рынок.

В русском хлебе этот рынок пока нуждался еще гораздо менее: в списке русских вывозных товаров хлеб стоит на шестом месте, ниже не только пеньки, льна и железа, но ниже продуктов скотоводства (сала) и даже холста. Холста в 90-х годах вывозилось на четыре с лишком миллиона рублей, а хлеба меньше, чем на три. Это объясняется, однако же, вовсе не тем, чтобы русский хлеб меньше ценили на Западе, нежели русскую пеньку или русское железо напротив, хорошо просушенное русское зерно предпочитали всякому другому. Хлебный экспорт задерживался чисто географическими причинами. До второй половины царствования Екатерины II у России были порты только на Балтийском и Белом морях. Но ближайшие к этим морям губернии производили, главным образом, серые хлеба, а Европа спрашивала, преимущественно, пшеницу. «Большая часть жителей полуденных европейских земель пшеницею питаются, — писал в 1765 году пропагандист русского хлебного экспорта Клингштет, — и понеже многие из сих государств гораздо меньше у себя имеют хлеба, нежели к содержанию их жителей потребно, то цена пшеницы (выше?) прочих родов хлеба, и сей продукт должен быть сочтен продажным во всякое время товаром». Но сеять пшеницу на суглинке было хлопотливым и рискованным делом, особенно, когда рожь можно было с такою выгодой перекурить в спирт[141]. Великолепные урожаи давала пшеница в южных пристепных уездах, но ее сеяли здесь мало — «столько, сколько кому, по его семейству, на пропитание до новой жатвы стать может». Корреспондент Вольного экономического общества по Слободской Украинской провинции (нынешней Харьковской губернии) тут же чрезвычайно убедительно и объясняет, для чего земледельцы не прилежат к размножению сего, равно как и прочего хлеба. Никакой иной причины им «не предвидится, кроме того, что они не имеют способа, куда оной с прибылью отпускать, потому что в близости сих стран никакого порта нет». Так, накануне первой турецкой войны Екатерины II, скромный захолустный обыватель дал философию всех русско-турецких войн XVIII века. Вопрос о том, как сделать русский хлеб таким же отпускным товаром, как пенька, давно был поставлен, и не только в ученых обществах, что