к их воображению, застоявшемуся в повседневной суете. Оглядев всех, он снова оборотился к своим, к приговоренным, топтавшимся на эшафоте и никак не походившим на всех других, так как жили уже своей, совершенно особенной жизнью. Федор Михайлович как бы измерил тех и «своих» и мгновенно определил, что «т е» — это что-то совсем отдельное, даже постороннее, а «свои» — это уже решительно иные и их никак нельзя ставить в один ряд со всеми, кто случился тут ради одного лишь любопытства. Они — единственные в своем роде и составляют предмет особого внимания. Одним словом, Федор Михайлович полностью  ж и л  всеми порывами ума и каждую свою последнюю минуту превратил в целый век.

Сыграв положенную роль, посланец церкви сошел с помоста и с сознанием полезности своего участия в общем деле стал в сторонке в качестве как бы частного лица, наблюдающего, впрочем, усердно за «наследованием жизни вечной».

Солдаты стали надевать на осужденных балахоны, но головы оставались пока непокрытыми. Василий Васильевич подметил тревожную торопливость: ноги и руки приговоренных плохо повиновались, как бы безучастно двигались и вместе с тем куда-то спешили. Он явственно расслышал, как Петрашевский совершенно внезапно и с непринужденным спокойствием, даже будто улыбаясь, проговорил:

— Господа, как мы, вероятно, смешны в этих балахонах! — на что многие обернулись на него и, видно, силились улыбнуться, хоть и не улыбнулись.

Палачи — их было трое, точно так же, как и столбов, — поставили меж тем всех осужденных на колени и стали ломать над каждым шпаги, заранее подпиленные. Толпа уж совсем была сбита с толку и не понимала, для чего это делается. После ломанья шпаг палачи стали сзади первых трех стоявших в ряду, в числе их и Петрашевского, и начали завязывать балахоны. Они провозились минуты две, а тем временем у эшафота появились верховые жандармы и гвардейцы с султанами. Вообще все как-то еще больше засуетились; видно, шли приготовления к самым последним действиям.

Трех первых в балахонах свели с помоста и подвели к столбам. Палачи заторопились вслед за ними и тотчас же стали привязывать их, при этом руки затянули позади столбов и веревками обвязали, словно поясами.

Тем временем против столбов выстроился взвод гвардейцев — человек около пятнадцати. Они были чрезвычайно высоки ростом, в высоких и толстых сапогах, с угрюмыми и широкими лицами, и тупо смотрели на землю.

Василию Васильевичу показалось, что Петрашевский замахал руками и хочет о чем-то заговорить, а быть может, и закричать. Стоявший рядом с ним молодой безусый человек закачался и чуть не упал, так что палач стал его поддерживать, пока не привязал к столбу.

В толпе расслышал Василий Васильевич, как заговорили о Григорьеве, будто это и есть тот, что еле держится на ногах и бледен как полотно, а рядом с ним будто тоже военный стоит, по фамилии Момбелли, тоже из гвардии и тоже из заговорщиков. Но Василию Васильевичу было не до фамилий.

Раздался приказ:

— Колпаки надвинуть на глаза!

Палачи подскочили снова к столбам и надвинули капюшоны на головы привязанных. Но тотчас же один из осужденных как-то ловко освободил свою руку и, просунув ее к лицу, сорвал с себя колпак. Все как один заметили это маленькое и так кстати пришедшееся движение, как будто оно именно так и должно было случиться, для большего впечатления и полноты картины; Василий Васильевич увидел из-под откинутого капюшона черную голову Петрашевского, с воспламененными глазами и дрожащими губами; они о чем-то будто шептали и намеревались точно после долгого молчания возвестить непостижимую и роковую тайну. Петрашевский смотрел прямо на гвардейцев; вся же толпа, как один человек, обратила взоры прямо на него и затаила дыхание, как бы приготовившись к последнему мгновению, к самой судороге смерти.

Послышалась быстрая и мелкая барабанная дробь, и возле эшафота раздалась команда:

— На при-цел!

Василий Васильевич увидел, как гвардейские стрелки мигом взмахнули ружьями и, лихо приложив их к правому плечу, стали прицеливаться.

Барабанная дробь трещала и отдавалась эхом по всему плацу.

Василий Васильевич почувствовал, что ноги стали у него ужасно тяжелы и вот-вот опустятся на землю; он еще больше напряг силы и решил держаться и ждать, пока дойдет очередь и до  н е г о. Он стоял пятым или шестым от начала, — значит, уж после этих троих должны были непременно взять и  е г о. Василий Васильевич это мигом рассчитал, еще когда сводили с эшафота Петрашевского и с ним вместе двоих — Григорьева и Момбелли.

Барабаны между тем трещали как-то неумеренно долго, так что Василию Васильевичу и многим рядом стоявшим показалось даже странным такое промедление. Или, быть может, это было лишь искусное доведение до совершенства самой пытки?..

Вдруг в одно мгновенье что-то шевельнулось на эшафоте. Василий Васильевич перескочил взглядом туда и увидел, как он, именно он, Федор Михайлович, как-то чрезвычайно неловко и словно повиснув, обнял стоявшего рядом такого же человека в балахоне, такого же приготовленного, как и он, и застыл в этом объятии. Было ли то одно предсмертное прощание или уж ему захотелось вдруг просто закрыться от всего зрелища и ничего не видеть и не чувствовать, кроме холодных плеч друга, Василий Васильевич не успел определить, так как подскочившие люди отняли Федора Михайловича от человека, которого тот так жарко обнял, и снова все приковалось к трем привязанным у столбов.

Пока били барабаны и происходили у эшафота все эти движения, пока длились столь необычные приготовления и таинственные передачи из уст в уста каких-то приказаний, каких-то распоряжений, тем временем из-за углового дома Семеновского плаца выскочил на сером коне некий военный чин, как потом говорили — лейб-гвардейский капитан, адъютант самого Орлова. Вслед за ним на гнедом коне скакал ординарец. Кони натужно дышали, и из ноздрей их валил густой и частый пар.

Адъютант остановил коня у самого эшафота и, ловко спешившись, передал его ординарцу, а сам заторопился к генералу, видно командовавшему всем происходившим. К генералу подскочили несколько военных чинов, поспешивших узнать причину столь несвоевременного и неожиданного прибытия высокопоставленного адъютанта.

Прибывший меж тем извлек из большой кожаной сумки какой-то пакет и, проговорив что-то многозначительное, вручил его генералу, тут же поспешно и вскрывшему экстраординарное послание.

Прошло еще десять и еще пять томительных секунд, пока генерал под бой барабанов читал врученную бумагу, и казалось, что ожидание примолкшей толпы достигло уже последнего напряжения. Но вот генерал кончил чтение и мигом отдал какие-то новые распоряжения, вызвавшие и новую торопливость у эшафота.

И в ту же секунду барабанная дробь вдруг поднялась вверх и, колыхаясь в воздухе, понеслась прочь и стихла где-то