полка целый батальон, а вон, подалее, с Егерского, а позади всех Конногренадерский эскадрон, — продолжал объяснять военный, с особым знанием дела расточавший свое внимание на происходящее.

Гвардия выстроилась в каре.

В это время со стороны собора показалась карета, а за ней верховой жандарм. За первой каретой выехала тотчас же другая и за этой другой тоже верховой жандарм.

— Везут! Везут! — пронесся гул по плацу.

Василия Васильевича столкнули с места, и он чуть не свалился с насыпи. Он ухватился за чей-то рукав и едва удержался на месте.

У противоположного вала он увидал остановившуюся карету. Карета была черная, наемная, извозчичья. Рядышком с ней остановилась другая. За другой — третья. А дальше он уж не считал. Видел только, что вся площадь у вала зачернела каретами и задвигалась плац-адъютантами, верховыми жандармами и конвойными, торопливо отворявшими каретные дверцы и выпускавшими привезенных.

И вдруг в грязноте гвардейских казарм и соборных стен он узнал  е г о, Федора Михайловича. В лицо чрезвычайно трудно было разглядеть до конца — так оно успело зарасти широкой бородой, — но по тому, как он вышел из кареты, как стал возле конвойного с полуопущенной головой и как задумался в свои последние минуты (так, как только он один мог задумываться посреди улицы, будто бы он был один на всю вселенную), Василий Васильевич решил, что это именно он и есть, Федор Михайлович. К нему подошел какой-то военный чин и что-то спросил. «Наверно, фамилию», — мелькнуло в голове у Василия Васильевича.

Приговоренных выстроили в два ряда, окружили взводом конвойных и повели сперва на правый фланг, вдоль фронта выстроенных батальонов. Впереди же поставили священника в черной широкополой шубе, но чрезвычайно маленького роста и при этом с огромным крестом. Спеша мелкими шажками впереди всех шедших по неровному снегу, он подпрыгивал на ходу и глазки упорно устремлял в самого себя, не озираясь по сторонам и, видимо, с чувством размышляя о своей богом посланной миссии.

Лишь только начался марш приговоренных по правому флангу, Василий Васильевич кинулся тоже направо, поближе к войскам, чтоб в подробностях все разглядеть. Как в лихорадке, он перебежал с вала сквозь толпу к цепи полицейских, заграждавших дальнейший путь, и впился глазами в шедших прямо против него приговоренных. Он узнал  е г о  уж по-настоящему и, кроме того, узнал самого главного, которого некогда видал в кружке, когда однажды забрел на «пятницу». Петрашевский! — пронеслось в памяти. Он самый и есть. Ему ясно показалось, что тот совершенно уж зарос бородой. И узнать-то невозможно!

Обреченные шли впереди конвойных и как будто не знали, куда и для чего идут. Походки были быстрые, но вместе с тем безразличные и какие-то неровные: то вправо ноги скользнут, как у хмельных, то вдруг снова наладят прямой путь по глубокому снегу и пуще прежнего заторопятся. Смотрят врозь и как бы блуждая взорами.

За их ходом, как заколдованная и будто притаившись перед добычей, жадно следила глазами толпа в несколько тысяч человек. Ход был в своем роде исключительный и мятущийся. Отбивались о землю как бы последние шаги положенного пути.

И вдруг выпала одна такая минута, одно неожиданно сверкнувшее мгновенье: Василий Васильевич совершенно ясно уловил всю силу и судорожный блеск его — два глаза Федора Михайловича словно сошлись в холодком и туманном пространстве со взглядами Василия Васильевича. По крайней мере Василий Васильевич как искрометный толчок встретил их на себе и даже отскочил как-то назад, словно в испуге, словно все, решительно все понял вдруг  з а  н е г о, ощутив целый хаос желаний, как бы перелетевших из чужой жизни, уже предвидевшей свой конец и потому нагромоздившей одно на другое все  о с т а в ш и е с я  намерения, как бы решив привести в исполнение их все разом, все до единого в эти последние пять или десять минут.

Василий Васильевич не мог спустить глаз с шедшего прямо против него Федора Михайловича, но через мгновенье понял, что взгляд Федора Михайловича вдруг оторвался от него и, быть может, ищет его, ищет и не находит. Через несколько секунд между тем приговоренных повернули назад вдоль фронта, к левому флангу. Василий Васильевич бросился бежать на противоположную сторону, и действительно перебежал, и как раз поспел к тому самому мгновенью, когда всех приговоренных вели уже по левой стороне. Снова лицо Федора Михайловича очутилось прямо против него. Ему показалось, что лицо это ужасно посерело. Он напряженно искал взгляд Федора Михайловича и дрожал в жажде повторения только что мелькнувшей встречи, чтоб уж до конца почувствовать и понять затаеннейшие мысли Федора Михайловича, сосчитать весь остаток желаний его, и только он снова помыслил об этом, как вдруг опять наскочил на два тех же воспаленных глаза на бледном лице; они снова будто сверкнули нездешними огнями в холодной неподвижности утренней мглы и снова оторвались в бездну. Но какой это был неистовый, ненасытный взгляд!

Василий Васильевич не мог лишь точно сказать себе, что он действительно угадал и узнал его, Василия Васильевича. Не счел ли он его за кого-либо иного? Но нет, иначе не могло быть, уверил он себя, стараясь распознать в несколько лишь минут весь надвинувшийся хаос движений, последних намерений, предсмертного боя барабанов, таинственной суеты и замирающего ожидания.

— Вот сейчас и конец, — стучали слова в разгоряченной голове Василия Васильевича. — Вот еще одно и другое мгновенье… Вот еще один поворот колеса… один лишь маленький поворот… и все будет так, как было  т о г д а, в двадцать шестом году.

И ему вдруг захотелось сказать именно об  э т о м  и именно в ту же минуту самому Федору Михайловичу, как бы  п р о д о л ж и т ь  некогда начатый рассказ. Он даже рванулся было к  н е м у  и подбежал к самой цепи полицейских, как-то неестественно жестикулируя и про себя с содроганием выговаривая сбившиеся в комок, исступленные слова, как будто  э т о  уже совершилось и он хочет лишь в дополнение к старому засвидетельствовать новый исторический случай, новое историческое испытание, подтвердив тем самым, что прежний рассказ его вовсе не имел тогда никакого конца.

У Василия Васильевича слезились от холода глаза, и слезинки быстро замерзали в ресницах… А небо было все сплошь крепко-накрепко затянуто серым облачным покровом, под которым неподвижно застыл морозный воздух, до того сжатый и легкий, что малейший шепот затаившей дыхание толпы, малейшие шаги по хрустящему, густому и прибитому снегу — все отдавалось звучным эхом во все четыре стороны плаца.

Среди всего этого столичного события в жестокую зимнюю стужу мелькнуло одно преудивительное явление: в те минуты, как приговоренные отбивали свой предсмертный марш, вдруг сквозь серую пелену облаков прорвался тоненький и внезапный