Федор Михайлович на судебном следствии в коротких словах подтвердил все то, что он высказывал на допросах в следственной комиссии Набокова, и закончил тем, что совершенно отверг какие-либо злые умыслы со своей стороны.

Военно-судная комиссия передала рассмотренное дело в генерал-аудиториат. В толстом рукописном материале было представлено шаг за шагом выяснение всех обстоятельств в отношении каждого подсудимого, начиная с Петрашевского и Спешнева, причем были приведены все относящиеся к делу статьи Свода военных постановлений и следовали заключения военно-судной комиссии. Генерал-аудиториат в ноябре месяце обсудил поступивший к нему материал и вынес свой приговор: Петрашевского, Спешнева, Момбелли, Григорьева, Львова, Филиппова, Ахшарумова, Ханыкова, Дурова, Достоевского, Дебу I, Дебу II, Толля, Ястржембского, Плещеева, Кашкина, Головинского, Пальма, Тимковского, Европеуса и Шапошникова он присудил к смертной казни расстрелянием, но при этом участь всех подсудимых поверг «милосердию» Николая I и даже определил полагаемые им сроки каторжных работ: Момбелли — 15 лет, Спешневу — 12 лет, Львову, Филиппову и Ахшарумову тоже 12 лет, Ханыкову — 10 лет, Дурову — 8, Достоевскому — тоже 8 и так далее, а Петрашевскому без срока, на всю жизнь в Сибирь, в рудники.

Николай, не торопясь, от строчки к строчке, разбирал все дело, писарски переписанное для него. Крупными пальцами правой руки он сжимал длинное гусиное перо и подписывал: «Быть по сему». Или же, если он почему-либо решал изменить срок наказания, добавлял: «В военные арестанты на столько-то, а потом в рядовые…» Как ни привык он к безграничному проявлению своих желаний, но сознание власти всякий раз, когда тому представлялся особо важный случай, доставляло ему новые минуты высшего довольства своим положением, в силу которого он мог одним росчерком пера уничтожить десятки и сотни не угодных ему людей.

Против резолюции касательно Петрашевского он подписал: «Быть по сему». Спешневу двенадцать лет он заменил десятью, Григорьеву, Момбелли, Львову и другим утвердил приговоры, некоторым, как Ястржембскому, прибавил срок, а иным сократил, в том числе Дурову с восьми на четыре и Толлю с четырех на два. Плещеева, Головинского, Кашкина и Европеуса он определил в линейные батальоны рядовыми. Против резолюции о Федоре Михайловиче пометил: «Н а  ч е т ы р е  г о д а, а  п о т о м  р я д о в ы м».

— Слава богу, все кончилось, — торжественно подумал он про себя, прочтя заключительное мнение генерал-аудиториата о том, что употребленные для военно-судных дел суточные деньги следует взыскать с «титулярного советника Петрашевского и дворянина Спешнева», как «главных виновников по сему делу».

В самом конце доклада генерал-аудиториат напомнил о необходимости обратить бдительное внимание и принять меры для предупреждения, чтобы безумные начинания и замыслы на ниспровержение существующего государственного устройства отныне уже не повторялись. Такими мерами доклад признавал: «Наблюдение за обучением юношества» (относительно «духа» особенно), искоренение опасных сочинений, способствующих превратному образу мыслей, самый осмотрительный цензурный надзор и самое строгое наблюдение за «движением общественного состава» (в частности, за сборищами и собраниями, дабы «при настоящем разврате умов на Западе и прилипчивости вредных идей — не могли возникнуть замыслы», — подобные настоящим…).

Николай задумался, прочитав эти напоминания…

— Вот! Вот! — резко бросал он пришедшему для доклада Орлову. — Обуздать! Вольнодумство искоренить!

— Смею утверждать, ваше величество, старания и самоотверженность нашей армии — лучшее средство к такому искоренению. Докладываю вам, что австрийские войска при поддержании нашей дивизии генерала Панютина нанесли поражение венгерским мятежникам возле Темешвара, а армия Гергея сложила оружие нашему авангарду генерала Редигера. Революционное правительство — в страхе и растерянности, а остатки его армии бегут в Трансильванию. Князем Паскевичем уже приняты меры для их задержания и уничтожения.

Николай как бы не сразу понял весь смысл сообщенного известия; он раскрыл рот, слушая Орлова, потом быстро встал из-за стола, судороги долгого и торжествующего смеха перекосили его длинное лицо.

— Обрадовал! Обрадовал! — выговаривал он сквозь смех и при этом несколько раз махнул правой рукой у самой груди, второпях изображая крестное знамение и с усилием переводя дыхание.

— Слава богу! Слава моему заступнику! — с облегчением произнес он, когда прошел приступ смеха, но все еще сквозь улыбку и презрительно думая о венгерских мятежниках и русских посягателях на его самодержавную власть.

— А вот эти? А? — подвел он Орлова к письменному столу. — Вот эти молодцы? Бунтуют?! Как ты думаешь? Они и не знают, ммерзавцы, как  м ы  тут и там их расколотили! Ты посмотри: лейб-гвардия! Офицеры лейб-гвардии! Чиновник министерства иностранных дел! Как его? Петрашевский. «Дворянин»! Вздумал социализм внушать молокососам… И с ним вместе помещик из Курской губернии! И всякие чиновники и журналисты — канальи! — поэты и сочинители затесались в преступное сообщество!

Николай остановился и в упор посмотрел на Орлова угрюмым и злым взглядом.

— Мы им покажем, мерзавцам! — Он застучал по столу кулаком. — В ссылку! В муштру! Шпицрутенами! Чтоб никто не вздумал… подражать!

Орлов отступил шаг назад и не спускал глаз с Николая.

— Так ты говоришь, с венгерской кампанией мы покончили? Слава, слава, слава заступнику моему! — торопливо отбивал Николай и вдруг, остановившись, сосредоточенно посмотрел в угол и, как бы спохватившись, медленно закрестился, наклоняя свой тугой и тяжелый стан. Потом сел за стол и задумался.

— На, возьми! Подписано! — с облегчением проговорил он и передал Орлову доклад генерал-аудиториата. — Расстреляние я отменил. Слышишь? Не хочу марать… — при этом он повертел рукой в воздухе и насмешливо заулыбался. — Но зато я придумал… да, да!.. придумал такое, что будет… полезнее и… внушительнее… Они у меня попрыгают! Они у меня попрыгают! — Он загадочно подергал бровями, как бы предчувствуя удивительный эффект своего изобретения.

По уходе Орлова он долго оставался у себя в кабинете и все перебирал в мыслях известие о разгроме венгерской революционной армии и о мерах пресечения революции в России. И среди этих размышлений вдруг вспомнил о виденной им на недавнем балу в Дворянском собрании маске. Маска приглянулась ему, и сейчас он с оживлением перебирал в памяти ее движения, фигуру, линии, манеры и голосок, удивительно тонкий и бьющий. Маска заигрывала с ним на балу, и это ему понравилось. Особенно понравился ему ее смех — раскатистый до такой степени, что на ней подпрыгивало сверкавшее огнями ожерелье. Он приказал узнать, кто она. Выведали, доложили, и объяснились самым учтивейшим образом, и добились чрезвычайно ловкого успеха. Николай теперь хотел вспомнить ее фамилию, записанную им в сафьяновой тетради: «Антонелли»… — прочел он и, прикрутив усы, заметил про себя:

— Х-хо, черт возьми! Звучная фамилия: Антонелли!

Он быстро направился в свои покои, где приготовлен был для него бассейн. Идя, он продолжал нашептывать:

— Антонелли! Антонелли!

Смертные шаги Федора Михайловича

Василий Васильевич