общество архаического типа в силу имманентно заложенных в нем потенций разлагается, сменяясь антагонистическим типом социальных отношений, строящихся на эксплуатации. Раннеклассовые формации суть не что иное, как отрицание первобытного доклассового строя. И столь же закономерно и неизбежно в недрах последней из антагонистических формаций — капитализма созреют предпосылки бесклассового коммунистического общества. Произойдет «отрицание отрицания», «экспроприация экспроприаторов».

Здесь придется сделать некоторое отступление. В гегелевской философии истории, углубившей понятие исторического прогресса, латентно, в «снятом», т. е. секуляризованном и рационалистическом виде, сохранялись коренные черты христианской эсхатологии. Движение из прошлого в будущее в контексте христианской теологии означало приближение к конечной цели мироздания, к завершению времени и к слиянию его с вечностью. В средневековых учениях о «возрастах» человечества или о четырех последовательно сменявших одна другую «монархиях» была заложена вера в единство истории, которая протекает в форме противостояния и взаимодействия «Града Божьего» с «Градом Земным».

Это официально признанное учение было, однако, достоянием преимущественно «книжных», образованных людей, т. е. меньшинства средневекового общества. В широких социальных кругах христианская эсхатология приобретала иное, более радикальное звучание, как правило, осуждаемое церковью в качестве ереси. Милленарии, хилиасты, которые проповедовали неминуемое и быстрейшее наступление тысячелетнего Царства Божьего на земле, возбуждали живой отклик в массах и оказывали на них огромное влияние. Под знаком хилиазма проходила значительная часть народных выступлений Средневековья. Восстание против неправедных господ и попов приведет, по убеждению участников такого рода движений (таборитов, последователей Томаса Мюнцера, анабаптистов Мюнстерской коммуны и т. п.), к немедленному установлению царства божественной справедливости. И они пытались на практике осуществить свой идеал.

У Гегеля средневековая эсхатология как бы устранена. Но христианская теология истории «просвечивает» сквозь его учение. Вместо грандиозного апокалиптического финала истории — Второго пришествия и Страшного суда Гегель увидел возвращение саморазвивающегося абсолютного духа к самому себе, а в плане политической истории и истории гражданского общества венцом исторического прогресса умудрился счесть современное ему прусское государство.

Столь жалким свертыванием истории он вполне заслужил сокрушительную критику Маркса и Энгельса. Поставив гегелевскую диалектику «с головы на ноги», Маркс возвратил философии истории ее былую величественность. История проходит ряд ступеней — социально-экономических формаций, каждая из коих, сменяя свою предшественницу, представляет собой новый шаг в освоении свободы, но свободы, понимаемой уже не абстрактно, но социально. Философско-историческая мысль возвращается к эсхатологии: коммунизм вместо царства Божьего, торжество социальной справедливости на земле вместо воздаяния по грехам и заслугам в мире потустороннем. Вновь категория будущего подчиняет себе настоящее: нынешние страдания не столь существенны по сравнению с грядущей наградой. Собственно, с победой социалистической революции и начнется подлинная история человечества, ибо до сего времени, по убеждению Маркса и Энгельса, имела место всего лишь его «предыстория»[360].

Учение о социально-экономических формациях получило первую формулировку в канун и во время европейской революции 1848 г., когда молодым Марксу и Энгельсу казалось, что эсхатологические чаянья получат немедленное осуществление. Но революция захлебнулась, наступила реакция, ожидания конца старого порядка были вновь обращены к будущему. Тем не менее эсхатологизм, прокравшийся в марксово учение, не иссяк и полностью обнаружил себя в ходе Октябрьской революции, первый период которой прошел под знаком нетерпеливого ожидания мирового пролетарского переворота. Сама русская революция обретала свой исторический смысл в качестве пролога и толчка к общеевропейской революции. Пролетариат получил в марксизме-ленинизме статус и ореол «избранного народа», призванного историей раскрепостить человечество и ввести его в царство свободы. Надежды на то, что грядущий бой с капиталом будет «последним и решительным», что ближайшая «остановка» «локомотива истории» — «в коммуне», как и позднейшие декларации о том, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», что «мы вас закопаем», и т. д. и т. п. — отнюдь не демагогия социальных манипуляторов, преследующих своекорыстные цели, — это выражение глубоко укорененных убеждений революционеров, которые жили и боролись в чаянии неминуемо надвигающейся мировой революции. Эсхатологизм, по-прежнему находящий отклик в массах в периоды жестоких социально-политических кризисов, обрел в марксизме новые одеяния.

Различия в понимании перспектив и возможностей рабочего движения раскололи марксистов Европы на коммунистов и социал-демократов. Дальнейшее известно, и здесь на нем незачем останавливаться.

Все, что мне хотелось отметить, сводится к следующему. Учение о формациях представляет собой далеко не только продукт развития научной мысли, резюмирующейся в триаде «французский социализм, английская политическая экономия и немецкая классическая философия». В этом учении имеется еще и другая сторона, которую, я убежден, было бы неправильно игнорировать или недооценивать. Как ни странно это звучит, марксова теория формаций есть также наследница традиционно присущей христианской мысли хилиастической эсхатологии. Эту теорию, как в ее первоначальной формулировке самими основоположниками научного коммунизма, так и в особенности в ее понимании и применении их последователями, недостаточно оценивать исключительно в контексте развития общественной и научной мысли и философии, — она имеет еще и другую основу, а именно социально-психологическую, выражает определенный тип менталитета.

Идея становится материальной силой, поскольку она завладевает массами, — бесспорно. Но проходит ли этот процесс завладевания массами бесследно для самой идеи? Не вступает ли она во взаимодействие с идеями, представлениями, чаяньями масс, не трансформируется ли она при встрече с социально-психологической почвой, в которой она пускает свои корни и из которой получает импульсы, подчас даже чуждые для нее? Не потому ли хилиастическая и эсхатологическая сторона марксизма оказалась столь притягательной для тех слоев и классов, которые обычно остаются далекими от всяких философий и теорий?

Еще раз подчеркну: речь идет о латентных, глубоко запрятанных от ясного, «дневного» сознания установках, о ментальности, на которую марксизм до самого последнего времени не обращал внимания и которую именно поэтому не был в состоянии проконтролировать. Тотальная идеологизация духовной жизни в нашей стране (и во всей контролируемой марксистскими партиями системе) привела, в частности, к неспособности сколько-нибудь глубоко и адекватно анализировать феномены духовной жизни и всерьез считаться с теми ее пластами и аспектами, которые не могут быть подведены под категории идеологии. Эта неспособность принять в расчет социально-психологические реальности, традиционную ментальность, религиозность, вероисповедание или этнопсихологические особенности людей, к несчастью, не преодолена и поныне.

Между тем выход за пределы «формационного мышления» необходим и неизбежен. Освободившись от шор, которыми так называемые «марксисты» отгородили себя от действительной духовной жизни, они были бы принуждены посчитаться со следующим фактом. Мы принадлежим к европейской цивилизации и, volens nolens, сознавая это или не сознавая, разделяем коренные ее ценности и представления, заложенные в основание культуры и воплощаемые всеми ее языками и знаковыми системами. Не следует забывать о том, что цивилизация эта в своих отправных моментах и последних глубинах — христианская, независимо от того, что она в значительной мере преодолела теологическую стадию