Но его там не было. Она еще раз обошла квартал, снова приближаясь медленно, шаг за шагом к запруде, до звона в ушах вслушиваясь, не донесется ли плеск воды, в которой резвится мальчик. Но ничего не произошло. Поверхность воды была гладкой, кое-где разбегалась под ветром легкая рябь, вокруг молодых сосновых шишек сновали пчелы, сгрудившись совсем как машины возле паба.

Бабуля Сиела никак не могла понять, что происходит. Куда подевался фельдкорнет? А рыжеволосый мальчишка? Почему вдруг вещи исчезают? Почему в какую-то минуту они есть, такие четкие и цветные, а в следующую — словно бы и не было их никогда?

Куда подевалось тело Ирэн Лэмпэк, которое плавало здесь, и занавески опускались, стоило мужчинам настроить свои бинокли? Где, в конце концов… Бабуля Сиела обернулась: гора была на месте, как и всегда. И солнце как обычно следовало своим беспощадным, неизменным курсом. «Все, что проходит, — подумала Бабуля Сиела, — так это мы и владеющая нами жажда обладания вещами, которых у нас, возможно, никогда в жизни не будет».

Инджи шла по улице, но она не заметила Бабулю Сиелу; она не чувствовала запаха конского пота, исходившего от бесконечно мотающихся по саванне капитан Гёрд и Рогатка Ксэм. Она собрала волосы в пучок и бесцельно слонялась по окрестностям. Она обходила вдоль и поперек улочки и проходила мимо битком набитого паба. Уже некоторое время она избегала общения с тамошним контингентом, поскольку не могла больше выносить выражения любопытства и алчности на лицах встречающихся ей людей.

«Неужели это все из-за меня? — размышляла она. — Смотри-ка, „Мерседес“ мэра Молоя опять отъехал от адвокатской конторы Писториуса, подняв тучу пыли, а там, под перечным деревом на углу, ссутулился генерал в своем „Плимуте“. С такого наблюдательного поста ему прекрасно видно и веранду центрального магазина, и двери адвокатской конторы Писториуса».

«Ну да, — подумала Инджи, — они все хотят урвать кусок добычи. Они ждали этого годами, следили друг за другом, ждали, пока кто-нибудь не начнет шевелиться. Но все так боялись сделать первый шаг и подать идею, что им понадобилась я, чтобы сдвинуть колесо!»

Она бродила туда и сюда по улицам в той части города, где было потише, где земельные наделы были крупнее, и орошаемые поля люцерны сбегали к равнинам Кару Убийц. Она остановилась возле кладбища и устремила взор поверх могил. Она задержалась возле ворот, изучая водостоки и каменные желоба, возле резервуаров с водой и конюшен, возле каждого заметного свидетельства многолетнего упорного труда; возле каждого следа, оставленного предыдущим поколением следующему.

И все же она никак не могла понять, что происходит. Кто что знал, да и когда? Инджи Фридландер из большого города не знала, где ей свернуть. Так что пусть ближайшим пунктом назначения станет Марио Сальвиати.

А позже она поняла: судьба избрала Немого Итальяшку Сальвиати, Любезную Эдит и Лоренцо Пощечину Дьявола — троих столь различных по характеру людей, — чтобы возложить на них тяжесть знания секрета Золотой Копи. По вечерам она отводила Марио Сальвиати в ванную и позволяла ему медленно утопать в душистой мыльной пене, мыла его мочалкой и с удовлетворением отмечала, что он все больше и больше реагирует на ее прикосновения.

Она повернула к Марио Сальвиати, который, поддерживаемый ею под руку, опускался в наполненную пеной ванну, задерживая дыхание, медленно распрямлялся, а потом поворачивался лицом к ее руке, выдыхая на нежную кожу с внутренней стороны локтя.

12

После разговора с Инджи Джонти отправился на прогулку. Он брел по Кейв Горджу, встряхивая время от времени рассыпавшейся по плечам огненно-рыжей гривой волос. Пока он шел, за его спиной вспыхнуло пламя. «Спотыкающийся Водяной, — подумал он. — Что же все-таки случилось тем утром? Я вспомнил, что изо дня в день бьюсь над этой деревянной чуркой. В конце концов я отволок ее за дом и бросил там в кучу хлама И вернул ее во двор на следующий же день. Потом начал вырезать ноги, да, помню, самой большой стамеской, стамеской, которая скользит по древесине быстрее, чем ты можешь это разглядеть, просто волшебной…»

Он с раздражением тряхнул головой и сплюнул на обочину тропинки. Он толчком распахнул ворота и вошел в них. Перед ним простиралась Дорога Изгнания. Долгие годы он жил здесь вместе с матерью.

«Здесь избегали слишком многого, — думал Джонти. — Я так привык отмахиваться от любых мыслей, к уловкам и замалчиваниям, что Спотыкающийся Водяной просто не удерживается в моем сознании.

Но все же правда то, что скульптура была закончена, когда тем утром я распахнул дверь и увидел его, окутанного предрассветной дымкой…»

Пока он вышагивал по Дороге Изгнания, начали лаять городские шавки и затрепетали занавески на окнах. Он вспомнил, что это мать убедила его развивать способности к ваянию. И все же она так и не узнала ни о бюсте его деда, фельдкорнета, который он подарил Бабуле Сиеле Педи, но о том, как по вечерам он ускользал в Эденвилль, чтобы послушать ее рассказы. Но Летти придала ему решимости раз и навсегда порвать с обязанностью быть Писториусом.

— Тебя назвали в честь плаката на углу какой-то улицы, ты родился на корабле — иди своей дорогой, — повторяла она ему. Это было в те дни, когда она завершила свой великий труд на поле благотворительности в пользу бедняков Эденвилля. Джонти припомнил, что годы выдались нелегкие. Его дед частенько заговаривал с ним об ответственности, призвании и долге. О преимуществах профессии юриста, о шкалах правосудия. Его дед с горьким сожалением взирал на то, как Джонти вылавливает из реки плавник и вырезает из него фигурки.

— Художники не помогут нам в случае войны, — ворчал старик в рыжую бороду, — и мудро управлять страной они бурам тоже не помогут.

И все же между ним и дедом существовала особая связь. Старик рассказывал ему о севере, о старых временах, когда на охоту еще не ввели ограничений, а земли еще не были освоены. Иногда дед заговаривал о войне — о круглосуточных бдениях буров в степи; о том, как они взрывали поезда, рассеивали колонны хаки и снова исчезали в степи — первые в мире бойцы герильи — партизанской войны.

Чего его дед не знал, так это того, что Джонти увековечивал его истории в скульптуре, скрываясь в небольшой ложбинке Кейв Горджа недалеко от того места, где теперь стоял его дом. Это был его первый сад скульптуры, но в конце концов все его творения разрушились под воздействием дождя и ветра, поскольку были созданы из необожженной глины и старого дерева.

На мгновение Джонти задержался возле маленького домика на Дороге Изгнания. Он до сих пор как наяву видел Лети Писториус, сидящую под низкой крышей веранды, и чувствовал бодрящий аромат прохлады. Она сидела в плетеном кресле со стаканом воды в руке. В горшочках возле ее локтя цвели герани — герани из Миринга, где они впервые были выращены.

Наружная дверь скрипнула, пропустив на веранду рыжеволосого мальчика, который подошел к матери и отпил из ее стакана. Он был бос, и руки его были куда грубее, чем должны были бы быть у ребенка его возраста. Очевидно, ему приходилось ими работать.