Голова Джонти была полна живых воспоминаний о том, как оглушительно стрекотали в карьере цикады, как пахла пыль, поднимавшаяся от расколотого камня, как солнце безжалостно пекло его плечи, как итальянец стоял на самом краю каменистого обрыва, пристально глядя в небо над головой.

Затем они шли дальше — снова это ощущение качки — вверх по ущелью, мимо маленькой кущи деревьев, где годы спустя взяла за привычку гулять женщина без лица, а потом опускались на колени возле тоненькой струйки воды, бегущей из фонтана недалеко от того места, где теперь стоял домик Джонти. Там было влажно, росли папоротники и пучки белых лилий, и итальянец открывал свой старый армейский ранец и доставал оттуда апельсины, полоски вяленого мяса и галеты.

Следующая их остановка была еще повыше, и итальянец вздыхал под Джонти, поскольку подъем становился круче. Возле заваленной пещеры он сидел на большом валуне, а мальчишка играл и носился вокруг. Марио Сальвиати совершенно неподвижно сидел, а ребенок изучал голый камень, обнаженные кости раненой земли. Малыш некоторое время лазал поблизости, потом садился, подражая итальянцу, который тихо смотрел на долину внизу, весь погруженный в свои мысли.

Как-то раз, когда они сидели там, Сальвиати достал перочинный нож. Он вложил его в руку Джонти и сжал его маленькие пальчики на рукояти. Потом он отошел от него и долго-долго смотрел в долину. В тот вечер Летти увидела нож у Джонти на тумбочке возле кровати.

— Где ты его взял? — Она выглядела заметно расстроенной.

Первым порывом Джонти было сказать ей, что нож ему дал Дядюшка Итальяшка, как называли Немого Итальяшку дети, но почти сразу передумал:

— Я подобрал его на горе.

— Где именно, малыш? — Настойчивость матери ему не понравилась.

— Возле закрытой пещеры.

Летти смотрела на него так, словно увидела привидение. Ее губы медленно произнесли слово «пещера», но она не издала не звука.

Всю ночь Джонти слышал, как мать мечется по дому. Уже после, много лет спустя он понял, что она сложила вместе два и два. Она поняла тогда, как впоследствии он сам, что пещера стала последним пристанищем Испарившегося Карела и что именно это Немой Итальяшка пытался сказать Джонти.

Но прогулки Джонти и Сальвиати не заканчивались на пещере: последним местом назначения была статуя Девы Марии, которую мальчик видел издалека, сидя на плечах каменотеса. Они возвращались на уровень земли, и там, превосходя ожидания своим размером, с бескрайним Кару в качестве фона, стояла статуя.

Джонти наблюдал за тем, как итальянец вырывал сорняки, прораставшие у ног Марии, подбирал осколки бутылок, оставленные молодежью после пикника и счищал засохший птичий помет с головы и плеч статуи.

Некоторое время они отдыхали рядом со скульптурой, а потом не спеша спускались вниз по склону, возвращаясь в город, где официозно пожимали друг другу руки, стоя перед центральным магазином, а потом расходились каждый своей дорогой, словно бы и не были знакомы — вприпрыжку несущийся мальчишка в шортах, с загрубевшими ступнями и руками и огненно-рыжей копной волос, вспыхивавших на солнце, и старик со строгим римским носом и крепким смуглым телом, прогуливающийся вдоль оросительных желобов, словно проверяя, соответствует ли градиент потока закону его соотечественника Бернулли.

14

Любезная Эдит сидела под перечным деревом в обители Ордена Безмолвия. Откуда-то издалека доносились звуки города, напоминая стайки странных птиц, проносившиеся над самым горизонтом: вопли школьников, вышедших на перемену, призывные крики слугам поверх садовых заборов, голоса фермеров, переговаривающихся с рабочими. Для Эдит, уже привыкшей к осторожным шорохам, затаенному дыханию и безмолвным молитвам у ног Святой Девы, каждый звук был подобен яркой птичке. Словно пестрый зимородок над городской запрудой. Словно оранжевый виреон в тростниковых зарослях. Словно ярко-зеленая нектарница, трепеща крылышками подлетавшая к миске с подсахаренной водой, которую она всегда ставила на подоконник в своей комнате в Перьевом Дворце. Здесь Эдит узнала, что молчание есть дисциплина, убеждение, мир, вселенная-Бог. Она часто приходила сюда посидеть под перечным деревом и слушала щебет ярких птичьих стай, служивших голосом миру по ту сторону забора. Голоса, как она обнаружила, были облечены в плоть. У голосов был теплое дыхание, ласкавшее ухо и делавшее тебя человеком. И Любезная Эдит сидела на скамейке, которую мать-настоятельница назвала — Решение.

Решение была сделана руками матери-настоятельницы: она обожала плотничать и сделала прекрасные стулья, стоявшие в крошечной комнатке позади кухни. Она поставила Решение в самом дальнем уголке сада обители, потому что знала, что отсюда слышны голоса Мира — с большой буквы — во всей своей чистоте.

Скамейка была установлена здесь и названа Решением потому, что здесь сидели только неофиты Ордена, новички, собравшиеся принести обет молчания. Но до того им предстояли три месяца испытательного срока, перед тем, как обет будет принят безвозвратно и женщина станет полноправным членом Ордена Безмолвия.

Это были новички вроде Любезной Эдит, которые приходили посидеть сюда, когда тишина в комнатах, коридорах и капеллах Ордена начала отдаваться в их головах звенящим аккордом, превращаясь в нарастающий оглушительный рев, когда они начинали сходить с ума от желания услышать хоть какой-то звук — ласковый голос, смех или плач.

Это были молодые девушки, которые все еще продолжали говорить во сне, иногда громко вскрикивая, так что все сестры, вздрогнув, просыпались и, соскользнув с постели и на коленях выпрашивали у Господа поддержки для юной сестры, которая не может контролировать себя во сне.

Наказанием за разговоры во сне были дополнительные часы уборки, стояния на коленях перед статуей Христа, стирки и глажки. Почти каждая совершала время от времени этот грех, и только мать-настоятельница и две-три из самых старых сестер могли из года в год жить, даже не бормоча под нос, с плотно сомкнутыми днем губами, открывши во сне рот с вялым, мертвыми языкам.

По ночам к Эдит стали приходить сны о том, что к ней обращаются люди, но она не слышит ни слова. Рты открываются, языки двигаются, на лицах отражается нетерпение, люди хмурятся, они принимаются кричать на нее, артерии на шее вспухают от гнева, но она не слышит ни слова, потому что перед ней — толстая стена из стекла. Ей снился хор, в котором она пела; сотня ртов синхронно открывается в песне, дирижер ведет хор, театрально жестикулируя и взмахивая руками, но при этом стоит гробовая тишина.

Сейчас она сидела на Решении и прислушивалась к крикам школьников. Она слышала, как они дразнятся, хихикают и бранятся, и ей хотелось схватить звуки — ей, которая так боялась всегда, что люди станут насмехаться над ее неловкостью — и прижать голоса к груди, как теплых пушистых кроликов.

Ей хотелось гладить их, хотелось забрать их с собой в ее тихую комнату с кроватью с белыми простынями и двумя серыми одеялами, с маленьким комодом, с кувшином и миской для умывания, с маленькой чашей со святой водой на стене, распятием, статуэткой Святой Девы, с фарфоровой ночной вазой под кроватью, с полкой для сандалий, со ставнями и подоконником.