Восточный театр военных действий представлял собой колониальный регион, где под властью крупных держав – России, Австрии, Германии – проживали меньшинства – поляки, боснийцы, чехи, сербы, евреи, чья преданность своим империям находилась под большим вопросом. В результате, когда войска трех империй столкнулись у соответствующих границ, нездоровые подозрения в шпионаже и саботаже расцвели еще более пышным цветом, чем на Западном фронте. Особенно доставалось евреям, которые всегда были «красной тряпкой» для любого великодержавного шовиниста. Когда поезд Белебеевского пехотного полка остановился на два часа на польской станции Тлущ, многие улизнули в город и принялись хватать в еврейских лавках товар без оплаты. В ответ лавочники закрыли окна ставнями, после чего солдаты начали высаживать двери и безнаказанно обчищать торговцев с попустительства офицеров, которые смотрели, никак не препятствуя{556}. Инцидент остался бы незамеченным вовсе, если бы не возмутился случившийся рядом генерал. На следующий день в Люблине было разграблено 20 еврейских лавок. Как писал Джош Самборн, «солдаты знали, что их слову поверят больше, чем слову еврея, и даже убийство ограбленного еврея чаще всего сходило с рук»{557}.

Российский жандарм докладывал начальству телеграммой, что в Вышов «под предлогом покупки лошадей прибыли два немца, которые переночевали в амбаре еврея Гурмана, а потом отправились в Остроленку»{558}. 18 августа в Тарчине неожиданный обстрел российских колонн, проходивших через город, сразу же свалили на евреев, которые якобы «сигнализировали врагу о передвижении наших войск»{559}. Арестовали 14 попавшихся под руку несчастных. Позже их, вопреки обыкновению, выпустили, когда местный начальник полиции заключил, что выстрелы были случайными, однако украденные товары не вернули и не компенсировали. Волну погромов, прокатившуюся в последующие месяцы по еврейским местечкам, устраивали в основном (хоть и не исключительно) казаки. Значительное число евреев бежало в Варшаву, откуда потом их принудительно отправили на восток.

22-летний лейтенант Андрей Лобанов-Ростовский, начитанный, много путешествовавший сын князя-дипломата, служил сапером. Он рассказывал, как в небольшом польском городке новобранцы его части убили восьмерых евреев в приступе шпиономании. Затем во время подготовки к вечерней службе произошло частичное солнечное затмение, и суеверные солдаты обеспокоились, не связано ли это с их утренним поступком. Однако вскоре угрызения совести утихли: царские войска в Польше хватали по пути следования все, что плохо лежит, нисколько не смущаясь тем, что грабят собственных соотечественников. У большинства царских подданных «чужие» начинались с соседней деревни. И хотя генерал Павел Ренненкампф издавал строгие указы против мародерства на российской территории, а 10 августа во всеуслышание объявил о казни четырех человек за ограбление мирных жителей, его подчиненные не особенно следили за исполнением указов. Грабежи серьезно подорвали местную торговлю, повредив и населению, и войскам. Интендантам с трудом удавалось накормить подопечных и раздобыть местную продукцию даже за деньги.

Что касается противной стороны, то немцы в первые дни войны вели себя в Польше не менее жестоко, чем в Бельгии, разрушив приграничные города Калиц и Ченстохова, захватывая мирных жителей в заложники и убивая. Заняв 2 августа Калиц, немцы, встревоженные потоком сообщений о прицельной стрельбе из домов местных жителей, начали палить по ним сами{560}. Были взяты в заложники подозреваемые в «руководстве партизанскими отрядами», а в придачу к ним церковные и светские сановники: в общей сложности под стражей оказалось 750 человек. Изнасилования, грабежи и поджоги происходили повсеместно. Немцы сознались в казни 11 мирных жителей, однако местные утверждали, что убитых было гораздо больше. Уходя, захватчики из мести подвергли город артиллерийскому обстрелу, вынудив десятки тысяч поляков спасаться бегством.

Сумские гусары, 3 августа выгрузившиеся из поезда в Сувалках, скакали к восточнопрусской границе сквозь встречный поток запыленных, отчаявшихся беженцев, бредущих прочь от линии фронта пешком или на телегах со скудным скарбом. Общие страхи гнали из дома жителей Польши, Восточной Пруссии и Галиции. Беженка на станции Красного Креста в Шнайдемюле причитала: «Куда нам деваться? Куда?» При виде 12-летней Эльфриды Кюр она заметила: «Тебе ведь, наверное, невдомек, что вокруг творится». «Слезы катились по ее круглым красным щекам», – писала Эльфрида. Несколько дней спустя она добавила с трогательной наивностью: «Теперь мы с Гретель играем, будто ее старая кукла – это ребенок беженцев, которому не хватает пеленок. Гретель покрасила ей зад красным, как будто это опрелости»{561}.

К 1914 году Восточная Пруссия не знала войн уже целый век – достаточно долгая передышка для региона с бурной историей. По ее широким, открытым, малонаселенным просторам сперва проскакали уланские отряды обеих воюющих сторон, по прихоти командиров нападая то на противника, то на ни в чем не повинных сельчан{562}. Зачастую, чтобы обнаружить врага, разведотряду достаточно было поискать взглядом на горизонте столбы дыма – вестники разорения. Для офицера кавалерии Николая Гумилева уже привычным стало входить в дома, из которых только что бежали хозяева: оставленный на печке кофе, на столе – начатое вязанье, открытая книга. Воспользовавшись этими маленькими благами, «я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать сердитое: “Кто съел мою кашу? Кто лежал на моей кровати?”»{563}

В начале августа жители приграничной восточнопрусской деревни Поповен к югу от Элка несколько дней наблюдали в страхе, как стремительно подбирается пламя от поджигаемых одна за другой соседних деревень. Вскоре на ближайшем косогоре показался российский всадник со вскинутой винтовкой. За ним пришли другие, которые перерезали телеграфный провод и удалились. Никто из сельчан не знал, как лучше – уходить или оставаться. Школьный учитель Йохан Щука, бежавший с семьей и телегой пожитков, вернувшись несколько дней спустя, обнаружил, что все вроде бы в порядке, если не считать измученных жаждой недоенных коров, мычащих на покинутых хуторах{564}.