Кавалеристам с самого начала продемонстрировали их уязвимость. Два гусарских эскадрона попытались взять деревню, но были остановлены винтовочным огнем, который вела горстка немцев{572}. Гусары отступили, понеся значительные потери. Литтауэр пытался подсадить на лошадь раненого унтер-офицера под градом пуль, «вздымающих пыль в опасной близости от нас». «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – мелькнула у Литтауэра типичная для русского дворянина в окружении крестьян мысль. «Остерегайтесь мирных жителей!» – твердил другой офицер. И словно в подтверждение его слов выстрелом из соседнего леса был ранен корнет. Как обычно, заподозрили партизан.

От российской армии немецкое население Восточной Пруссии терпело грабежи стоически, но когда к мародерству в брошенных хозяевами домах присоединялось местное польское меньшинство, пруссы впадали в ярость. Школьный учитель Йохан Щука методично заносил в список всех узнанных мародеров – особенно своих учеников – с надеждой, что виновные затем получат по заслугам. Он лично отчитал встреченную у деревни женщину с грузом «трофеев», но она лишь отмахнулась и зашагала дальше, прижимая к себе добычу{573}. Между тем некоторые российские офицеры демонстрировали неожиданный гуманизм и чуткость. Мартос, командовавший одним из самсоновских корпусов, испытывал неловкость, когда его определили на постой в немецкий дом, где с фотографий на него смотрели бывшие владельцы, ударившиеся в бегство. Наткнувшись однажды на детей, бродящих без присмотра по полю боя, он отвез их в тыл на собственном автомобиле.

Длинные колонны, марширующие по немецкой земле, поражали экзотическим колоритом и причудливой смесью современного и допотопного в снаряжении. У многих пехотинцев не хватало сапог. Снабжение из-за плохих дорог и неразвитой железнодорожной сети было скудным и хаотичным. Гаубицы российская армия отвергла как «оружие трусов», поскольку из них можно было стрелять, находясь вне поля зрения врага, и в качестве артиллерийской поддержки рассчитывала исключительно на полевые орудия. Связь осложнялась нехваткой радиопередатчиков, а командованию приходилось передавать радиограммы незашифрованными, поскольку в каждом корпусе использовался разный шифр. У царских войск в Пруссии имелось лишь 25 телефонов и 130 км кабеля. Кавалерия была обучена действовать в основном как верховая пехота, заполняя разрывы между корпусами, и не предпринимала особенных попыток взять на себя жизненно необходимую задачу по рекогносцировке. И без того малочисленные аэропланы на вооружении царской армии были в основном отправлены в Галицию, а попавшие все-таки в Восточную Пруссию временно не вылетали из-за нехватки горючего.

В 1910 году немецкий писатель Гейно фон Базедов отразил мнение, распространенное среди иностранцев, в своих впечатлениях о царской армии: «Российский солдат импульсивен, как ребенок. Его легко раззадорить смутьяну (подстрекая к бунту), но так же легко усмирить». Базедова поражала беспечность царских солдат, проявлявшаяся даже в том, как лихо они заламывали на затылок свои форменные фуражки. Раздававшаяся во главе марширующей колонны команда «раз-два», призванная держать шаг и строй, не мешала кому-нибудь в хвосте грызть яблоко. При виде церкви или придорожной иконы солдаты неизменно начинали креститься, даже двигаясь строевым шагом. При этом гренадер мог усесться у верстового столба и распродать весь выданный взводу хлеб. Подобные порядки не внушали немцам уважения. Альфред Нокс отмечал такую же безалаберность и на поле боя, с изумлением наблюдая, как русские артиллеристы дремлют, привалившись к орудийному щиту, когда через считаные минуты нужно открывать огонь.

Ренненкампф и Самсонов пробирались вперед, разделяя неуверенность немцев относительно взаимного расположения противников. Едва заняв Элк, русские вынуждены были почти сразу же оттуда убраться. Оказавшийся не в курсе перемен царский офицер с шиком подкатил к отелю Königlicher Hof и, выйдя из автомобиля, стал военнопленным. То, что через несколько часов русские заняли город снова, его не спасло. Ежедневно случались стычки между вражескими разведывательными отрядами, разъезжающими туда-сюда между городами и селами и иногда стреляющими по своим в неразберихе.

Немало немецких и русских солдат успели еще до начала сражений растерять все силы в бесконечных маршах. Некоторым самсоновским отрядам пришлось пройти пешком 330 км от Белостока за 15 дней. Один из корпусов Притвица 12 дней шагал 300 км из Даркемена, чтобы утром 20 августа сразу же ударить по врагу. Командир корпуса, генерал Август фон Макензен, отдал приказ атаковать армию Ренненкампфа близ деревни и железнодорожного узла Гумбиннен в Восточной Пруссии, в 30 км от границы. Немцы с поразительной легкостью смяли российские фланги, однако по центру встретили яростный отпор, который свел на нет все их усилия. Продвигаясь по открытой местности стрелковой цепью – Schützenlinien, они попали под огонь двух окопавшихся дивизий. Солдаты Макензена промаршировали 20 часов без сна, им даже фляги не дали наполнить перед боем. Такое же стремление взять нахрапом, как у французской армии в Эльзасе-Лотарингии, окончившееся так же плачевно.

3000 винтовок и восемь пулеметов одного российского полка расстреляли в тот день 800 000 обойм. Артиллерия нанесла противнику внушительный урон: российские артиллеристы продемонстрировали высокое мастерство, которое они еще подтвердят в будущих сражениях. Из немецкого строя были выбиты тысячи – каждый четвертый, и многие уцелевшие бежали в панике, не останавливаясь несколько часов. Лейтенант гренадеров, пытаясь подбодрить своих солдат, выкрикнул в запале, что русские – мазилы, и тут же упал, сраженный пулей. Тысячи раненых лежали неперевязанные. Кавалерию Макензена отрезали от пехоты, и воссоединиться с остальными ей удалось лишь несколько дней спустя, измотанной и выбившейся из сил. К ночи поле боя у Гумбиннена было усеяно телами погибших и раненых обеих воюющих сторон. Когда их наконец начали доставлять в полевые госпитали, один российский офицер увидел распростертого на носилках немецкого рядового с сигарой в зубах. И хотя сигара была не из дорогих кубинских, гусар поразился уровню жизни в стране противника – обычный пехотинец пользовался роскошью, о которой в российской армии и мечтать не могли.

Прусские формирования сильно разметало{574}. Собрать их офицерам удалось с большим трудом лишь к утру. На следующий день немецкое верховное командование испытало череду резких перепадов настроения. Одни высшие офицеры считали, что можно, закрепляя успех предыдущего дня на российских флангах, отбросить армию Ренненкампфа, возобновив атаку. Однако Притвиц, потрясенный потерями, и слышать не хотел о таком риске. Мольтке, отправляя его на Восточный фронт, поставил основную задачу – сохранить армию в целости. Поэтому главнокомандующий принял радикальное решение: оторваться от противника и отступить более чем на полторы сотни километров к западу, в сторону Вислы.

Приказ разозлил Макса Гофмана и многих других, не видевших в отступлении никакой необходимости. Кроме того, он вызвал хаос в тылу армии. 22 августа военные власти приказали перевезти весь скот и зерно на запад через Вислу, за пределы досягаемости русских. Беженцы потянулись в том же направлении. Текущий на запад поток людей, скота и продовольствия столкнулся со встречным потоком отправляемых на фронт припасов и войск подкрепления. Население позади немецкого фронта на несколько дней погрузилось в панику. Почти миллион жителей Восточной Пруссии – около четверти населения – бежали из домов в страхе перед наступающими русскими, прихватив лишь то, что могли унести.