Гвардейцы потеряли в Вилле-Коттре 300 человек, а другая бригада, прикрывавшая их отход, – 160. Положительным моментом можно считать то, что к вечеру 1 сентября разрыв между двумя британскими корпусами, вызвавший столько волнений и страхов с момента разъединения войск у Баве 25 августа, наконец сократился. Однако небольшие отряды немецкой кавалерии продолжали просачиваться то тут, то там, вызывая замешательство. Генерал-майор Чарльз Монро, командовавший 2-й дивизией, увидев вдали всадников, крикнул Джеффрису: «Вражеская кавалерия окружает! Быстрее! Разворачивайте наших и открывайте огонь!»{544} Гренадер, по счастью, оказался спокойнее старшего по званию и разглядел, что лошади светлой масти: «Это же Серые драгуны, сэр». – «Слава Богу! Слава Богу!» – обрадовался «уставший и измученный», по словам Джеффриса, Монро. Та же история повторилась у Королевских валлийцев, которые начали стрелять по 19-му гусарскому полку, повинуясь приказу не разобравшегося генерала.

Сэр Джон Френч попал в куда худшую переделку. В тот день его штаб с неподобающей поспешностью покинул замок в Даммартене. Майор Кристофер Бейкер-Карр писал: «Отбытие представляло собой паническое бегство. Каждую минуту приходили слухи об уланах в ближайшем лесу. Пишущие машинки и конторское оборудование покидали в поданные грузовики, выстроившиеся борт к борту перед замком. Сотня слепящих фар разгоняла кромешную темноту глухой ночи. С огромным трудом собрав положенную мне квоту пассажиров, я выбрался из этой бурлящей массы грузовиков»{545}. Вулли Робертсон как раз собирался поужинать печеной бараниной, когда прозвучала тревога, – пришлось заворачивать несостоявшийся ужин в газету и швырять в грузовик, чтобы доесть холодным на следующий день. Генерала-адъютанта сэра Невила Макриди, который ужинал с подчиненными в казарме, забыли известить, что главнокомандующий покидает лагерь, и ему пришлось в ярости догонять беглецов. Бейкер-Карр тем не менее вернулся в Даммартен чуть погодя за выстиранным бельем, которое представляло для него слишком большую ценность, и, обнаружив в городке тишину и покой, безмятежно проспал там до утра.

Боб Барнард, как и многие другие британские солдаты, к этому времени окончательно выбился из сил и недоумевал, почему войска все отступают и отступают, если немцев почти не видно. «Мы бежали, понятия не имея куда, но я помню, что первый верстовой столб с надписью “Париж” увидел 1 сентября. Я обрадовался, потому что никогда еще не был в Париже», – писал он{546}. Однако радовался Барнард преждевременно: путь отступающих британцев лежал на юг, и многие из тех, кому придется его пройти, погибнут, так и не повидав красот французской столицы.

Пока тревога, вызванная стратегическими неудачами, терзала Мольтке, ведя к душевному надлому, подданные кайзера ликовали в предвкушении несомненного триумфа. 1 сентября Vossische Zeitung сообщала в передовице: «Сознание не вмещает столько радостных вестей о победах и на востоке, и на западе. Не иначе как само провидение Господне карает наших противников за то, что они развязали эту страшную войну». За полвека до этого промышленник и банкир Густав Мависсен на фоне всеобщей эйфории после победы Пруссии над Австрией в 1866 году признавался: «Я не служитель Марса… однако военные трофеи оказывают свое магическое действие и на дитя мира. В глазах невольно загорается огонь, и вот ты уже в рядах тех, кто молится этому сиюминутному богу – успеху». В начале сентября 1914 года эта эйфория накрыла Германию снова.

Противники Германии вполне были согласны с ее триумфальными настроениями: в британском стане царило если не отчаяние, то глубокий пессимизм. Многие из офицеров британских экспедиционных войск готовы были умыть руки от обязательств перед союзниками – как в переносном, так практически и в буквальном смысле, то есть переправиться обратно через Ла-Манш. Начальник квартирмейстерского отделения Джеймс Харпер писал с досадой: «Проклятые французы вообще не появляются. Где-то произошла стратегическая ошибка. <…> Боюсь, личный состав теряет уверенность»{547}. Когда по экспедиционным войскам прокатились вести о том, что французское правительство эвакуирует Париж, унтер-офицер артиллерии Уильям Эджингтон записал в дневнике: «Дело движется к разгрому, а союзники все кормят нас обещаниями прислать свой мифический кавалерийский корпус»{548}.

Гай Харкорт-Вернон заявлял: «Я лично не верю, что французы успели должным образом мобилизоваться; похоже, они сейчас прикрываются нами от всей немецкой армии, выигрывая время для себя. Что бы ни происходило дальше, британская армия свой долг выполнила… последнюю неделю мы сражаемся в одиночку». Неделю спустя он добавил: «Меня удручает эта война, и я попросту не верю французам. Снова и снова нам говорят, что с обоих флангов нас прикрывает французский корпус и мы сейчас займем позиции, но каждый день повторяется одно и то же: мы отступаем. <…> Стоит ли удивляться, что мы устали, измучились и пали духом?» Ни один высший офицер на британской стороне не сделал ни малейшей попытки убедить своих подчиненных, что французы мужественно делают свое дело (или, за неимением точных сведений на этот счет, не соврал во благо). Шовинизм британской армии сослужил ей плохую службу, в критический момент лишив союзников взаимоуважения, без которого невозможно успешное сотрудничество.

Отступление от Монса стоило британским экспедиционным войсками 15 000 человек убитыми, ранеными и пленными, а также 42 утраченных орудия. Большинство потерь пришлось на 2-й корпус. По сравнению с уроном, понесенным французами, это была капля в море, однако британское командование она повергла в ужас. Им, как и кайзеровским генералам, казалось, что победа у Германии уже почти в кармане. К счастью для союзников, еще теплившийся у французов боевой дух вскоре воспрянет с новой силой и историческая справедливость восторжествует.

Европейцев повергали в трепет размеры вступивших в войну войск. «Такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года, – писал Степан Кондурушкин. – Здесь величайшее в мире побоище произойдет на пороге нашего дома. Призывается запас за 17 лет – около 6 миллионов штыков. <…> Одно народное море пойдёт на другое народное море. <…> Воображение не охватывало размеров грядущих событий»{549}. Но рассеявшись по фронтам протяженностью многие сотни километров – в три раза длиннее западных, – даже многочисленные российские войска уже не казались такой грозной силой, как на парадном плацу. Красной нитью через всю кампанию 1914 года проходило несоответствие грандиозных планов европейских военачальников скудным средствам их осуществления.