– Да, да! – поспешно заверил Держимир. – Я ее там видел! Клянусь Перуном, видел сам! В Макошином-на-Пряже она! Поедем со мной! – горячо продолжал он, видя, что напал на верное средство убедить Смеяну. – Мне как раз срок в полюдье идти. А мое полюдье через Краену проходит. К Медвежьему велику дню там будем! Я сам тебя отведу! И если чаша скажет, что ты не моя удача, я тебя держать не буду! Перуном клянусь!

– Не будешь? – повторила Смеяна, слишком потрясенная этим нежданным предложением и не в силах принять никакого решения.

Уж слишком крутой поворот предложила ей лукавая судьба: от Светловоя к Держимиру!

Князь ответил не сразу, опустил голову, потом опять посмотрел на Смеяну и просто сказал:

– Да что я, дурак, что ли?

И Смеяна улыбнулась. Она поверила ему, поверила в искренность его слов, в его усталость, в его горячую жажду удачи и готовность платить за нее.

Ее глаза с огромными в полутьме черными зрачками засияли мягким золотым блеском, и Держимиру вдруг стало тепло. Ему чудилось, что рядом с ним стоит не девушка, а настоящее маленькое солнце. Где-то в глубине зародилось ощущение счастья, слабое, непривычное, но живое, как родник, впервые проснувшийся под тяжелыми грудами снега. На него вдруг повеяло весной, ее свежим, бодрящим, жизнерадостным чувством. И как молния ударило озарение: ну и дурак же этот Светловой, что упустил ее, и как же мне повезло! Да провались эта Дарована, эта же гораздо лучше. Ему было тепло, как никогда не бывало возле Звенилы, взгляд этот рыжей посланницы богов не вытягивал из него силы, как у той, ушедшей в лес, а вливал в душу силу и уверенность. «Неужели?» – только и мог подумать Держимир, как будто потерял все слова. Неужели он поймал наконец свою добрую судьбу, поймал там, где не ждал, по ошибке… Нет, судьба ошибок не делает. Так было нужно. И ему захотелось просить, не Смеяну даже, а саму богиню счастливой судьбы: не покидай меня!

– Так чего, боярышня? – раздался за спиной Смеяны голос конюшенного холопа. – Поедешь или расседлать?

– Расседлать! – кинув на него взгляд поверх головы Смеяны, велел Держимир. – Этот конь ей не хорош. Я ей другого куплю. Золотого.

Он наконец улыбнулся, и улыбка на его лице показалась Смеяне нежданной и удивительной, как бело-золотистая бабочка на голой зимней ветке. На дворе уже было почти светло, и она вдруг сделала еще одно открытие. Оказалось, что у Держимира синие глаза, а вовсе не черные.

* * *

– Едут! Едут! – завопили сначала мальчишки у ворот, за ними и взрослые.

Звонкая перекличка множества голосов быстро катилась по улице детинца к посадничьему двору. Женщины, хлопотавшие в черной клети и в гриднице возле длинных столов, бросили дела и кинулись на двор поглядеть, кто едет первым. Оказалось, что у смолятичей есть обычай в последний день перед Новым Годом устраивать скачки троек по льду Истира, и жители Журченца с удовольствием позаимствовали у близких соседей веселое и яркое состязание. На эти скачки собирались люди на целый день пути сверху и снизу по реке, а победитель был почетным гостем на посадничьем новогоднем пиру и представлял «богатого Коледу», знак благополучия будущего года.

Еще издалека в гриднице был слышен звонкий, нестройный, суматошно веселый перезвон бубенчиков, которым были увешаны все журченецкие тройки. Пожалуй, никогда еще в маленьком городке не бывало таких многолюдных и горячих скачек: обе дружины, и речевинская, и смолятическая, попросились в общий строй. Журченецкие жители посомневались было, боясь, что отличные княжеские кони оставят всех местных удальцов позади, глотать снежную пыль, но посадник уговорил стариков разрешить. Конные скачки прославляют новорожденное солнце, и чем быстрее и азартнее помчатся тройки, тем оно будет гореть ярче. А солнце у всех говорлинов одно.

Ворота боярского двора распахнули во всю ширь, и во двор медленно и горделиво въехали сани, запряженные тремя вороными конями. В гривах коней как пламя пылали алые шелковые ленты, на дуге были навешаны лисьи хвосты. В санях стоял Преждан, в знак победы вывалянный в снегу и белый с головы до ног. Речевинские отроки, провожавшие его верхом, радостно кричали, свистели, звенели плетьми.

Заметив на крыльце Светловоя, Преждан сорвал с головы шапку и весело помахал ею. Даже в его темных волосах набился снег, но глаза блестели весельем и горячим торжеством.

– Обскакали мы всех, княжич ясный! – ликующе закричал он. – Молот и Чаша! Быстрее всех Ярилу привезли!

Журченецкие жители криками и смехом приветствовали победителя, гладили коней. Во вторых санях ехала княжна Дарована. Ее тройка была рыжей, с алыми и желтыми лентами в гривах, со множеством серебряных бубенчиков и горностаевых хвостов. На щеках княжны горел яркий алый румянец, и сама она казалась еще красивее обычного. Сегодня Дарована поразила всех речевинов: она сама правила тройкой и отстала только от Преждана. Князь Скородум ликовал, как мальчишка, смолятичи горделиво усмехались, а Прочен хмурился. По его мнению, Преждан мог бы немного и придержать своих вороных.

Спрыгнув с саней, Преждан обнял за морду коренного, потрепал по гриве, бросил вожжи отрокам и пошел навстречу саням княжны.

– А загордился-то! – с досадливой насмешкой воскликнула она, делая вид, что не замечает его протянутой руки. – Смотри, Ярило-свет, сам от радости растаешь!

– Мне бы одна радость – дружба твоя, овечка золотая! – Преждан, непривычно широко улыбаясь, размашисто поклонился.

На самом деле неудача не испортила княжне настроения и суровость ее была напускной; сдерживая смех, она подала Преждану руку. Князь Скородум любовался дочерью, похаживая вокруг тройки и похлопывая коней, и кончик его носа от удовольствия и от мороза был краснее обычного.

– Где же ты таких коней взял? – спросила Дарована, выходя из саней на утоптанный снег двора. – У Велеса в стаде выкормил, за огненной рекой? Ой! Мать Макошь!

Охнув, Дарована разом забыла про коней. Посередине двора возвышалась снежная баба в человеческий рост. Она была сделана похожей на сгорбленную злую старуху в широкой шубе, с развевающимися космами, и даже пряди волос были искусно прочерчены по плотному, заглаженному ладонями снегу. Глаза ей заменяли две круглые, начерненные углем репы, вместо носа торчала еловая шишка, а зубастый рот был выложен двумя рядами крупных горошин. Это была сама Зимерзла. Сейчас, на переломе старого и нового года, на повороте солнца на лето, а зимы – на мороз, злую старуху и чествовали, и угощали, а с тем и намекали, что срок ее власти не вечен и ей не стоит слишком уж лютовать.

Светловой улыбнулся, видя изумление княжны. С самого утра, когда большинство журченецких жителей и гостей уехало