Тогда я ещё не знал, что знакомство Тёплица с Лемом уходит корнями в пятидесятые годы. Потому на его вопрос я рефлекторно ответил, что моей мечтой является интервью с моим любимым писателем. «Это можно устроить», – ответил Тёплиц и потянулся за телефоном.

Я не мог поверить своему счастью. Когда всё было договорено, я инстинктивно прокричал: «Сегодня самый прекрасный день моей карьеры!» «Не слишком ли рано для таких заявлений?» – засмеялся тогда Тёплиц. Что ж, от молодого парня это действительно прозвучало несерьёзно, но с другой стороны – я на самом деле не знаю, какое предложение мог бы получить сейчас, чтобы обрадоваться так, как радовался тогда.

Меня предупредили, что у Лема проблемы со слухом, потому я должен говорить громко, чётко и медленно. Кто знает меня (или слушает мои выступления на радио), тот знает, что хорошая дикция не принадлежит к числу моих немногочисленных достоинств, но я старался, как мог. Лем отвечал на те вопросы, которые я ему задавал (из многих рассказов мне известно, что так происходило далеко не всегда).

Несмотря на моё обожание Лема как прозаика, я не соглашался с его публицистикой – а после «Фиаско» он занимался почти исключительно ею. В свободной Польше его называли краковской Кассандрой. В печатаемых с 1992 года фельетонах в «Tygodnik Powszechny» и «Odrа» он постоянно жаловался, что мы впустую тратим чудом обретённую свободу. Ему ничего не нравилось – ни в политике, ни в технологиях, ни в экономике. В 1990 году в президентской избирательной кампании он поддержал, что правда, Тадеуша Мазовецкого, но – как говорили по телевизору – главным образом потому, что его пугали те, кто стоял за Валенсой (тогда это были братья Качинские). Лем даже если когда-то был за кого-то или что-то, то всегда только потому, что был против кого-то или чего-то другого.

«Мне не нравятся правые, меня воротит от левых, но мне не подходит и центр», – как-то так выглядел типичный политический комментарий Лема. Подобным образом он сформулировал это и в книжном интервью с Фиалковским, который был его редактором в «Tygodnik Powszechny».

Лем так же оценивал и прогресс цифровых технологий, высказываясь на эту тему в фельетонах, печатаемых в польскоязычном «PC Magazine» в 1993 году. Во времена, когда все восхищались благами интернета и компьютеризации, Лема пугали их последствия.

В 1995 году немецкие журналисты спросили его, боится ли он антиматерии. Лем ответил, что больше боится интернета, что послужило сенсационным заголовком для польской, немецкой и ещё бог знает какой прессы: «Лем считает, что интернет опаснее, чем антиматерия!» – мало кто обращал внимание на логические объяснения самого Лема: интернет ведь уже существует, потому угрозы, которые он несёт, ближе и реальнее, а антиматериая – это нечто такое, что ещё предстоит исследовать на основе одной случайно пойманной молекулы, которая сразу же распадётся, так что все возможные угрозы касаются гипотетического (далёкого) будущего.

Насколько мне известно, Лем был тогда единственным автором, который занимался технологиями и последовательно пугал угрозами развития интернета. Остальные скорее восхищались его возможностями. Тогда среди этих «остальных» был и я, хотя в 2013 году сам написал книгу, которая предостерегает от угроз, – мне понадобилось больше десяти лет, чтобы заметить то, от чего Лем предостерегал с самого начала. Его скептицизм в вопросе интернета был частным случаем одного конкретного правила, которое заметно буквально во всей прозе и публицистике Лема, начиная с «Человека с Марса». Лем считал, что homo sapiens – это такой вид обезьяночеловека, который, что бы ни изобрёл – будь то камень или космолёт, – в первую очередь использует это для причинения вреда своему ближнему.

Если так было со всеми изобретениями в истории – порохом, паровой машиной, автомобилем, самолётом, – то почему так не должно произойти с интернетом? Лем просчитал – кстати, очень близко к правде, – что нам принесёт компьютерная сеть: новые виды преступности, против которых полиция и закон будут бессильны. Новые средства агрессии между странами, позволяющие парализовать компьютерное оборудование страны так, чтобы не было понятно, откуда произошло нападение. Тотальная глупость, потому что в потоке информационной ерунды будет всё труднее отделить зёрна от плевел.

Лем не считал себя пессимистом, лишь реалистом. Когда сегодня мы читаем его фельетоны второй половины девяностых, то разделяем его точку зрения. Как наивно было ожидание, что именно интернет будет той первой в мире технологией, которая принесёт только благо! Лем, однако, был на тот момент одинок в своих взглядах – не только в Польше, но во всём мире.

Он пытался полемизировать с оптимистами, которые выдвигали, например, такие гипотезы: что благодаря интернету хирург мировой славы из США сможет дистанционно провести операцию где-то в африканской деревне. Лема это не переубеждало, потому что он знал, что ни одна цифровая диагностика не заменит личного контакта врача с пациентом[470].

И был прав! И снова здесь подействовало проклятие Хлориана Теоретия Ляпостола – предупреждения Лема тогда проигнорировали. Его, разумеется, воспринимали как авторитет, но с авторитетами часто на практике получается так, что мы вежливо их слушаем, когда они говорят, а потом поступаем по-своему.

Так же было тогда и со мной. Как и многие представители моего поколения, я тогда смотрел на будущее Польши, мира, технологий и вообще всего с огромным оптимизмом, который сегодня тревожно напоминает оптимизм, с которым Самюэль Лем смотрел на будущее польского Львова в межвоенное время. Понятно, что мне тоже много чего не нравилось, но я верил, что в общем и целом всё идёт в хорошем направлении.

«Осмотр на месте» Лема я (и не только я!) интерпретировал так, словно это была первая версия романа, которую Лем уничтожил в 1979 году. Империя Люзания была для меня простой аллегорией Запада, а потому 1989 год казался мне глобальным триумфом Люзании. Я представил это видение Лему, чем пробудил его протест – он ответил мне словами, мудрость которых я понял намного позже.

Он утверждал, что я упрощаю его роман, потому что Люзания – это не аллегория западных ценностей, а их пародия. «Я хотел показать, что открытое общество не такое уж и открытое, потому что всё в нём решают деньги», – сказал он тогда. И оно ненамного лучше, чем общество, в котором всё решает какой-то диктатор.

Когда я хотел услышать от Лема что-то хорошее на тему новых технологий, то услышал известную мне из фельетонов в «PC Magazine» тираду на тему вредного контента интернета и язвительное замечание, что технологии упрощают террористам возможность «взрывать самолёты». «Я не имею ничего против прогресса, только предостерегаю, что люди используют его главным образом для того, чтобы сделать другим плохо», – подытожил писатель.

Я не полемизировал с ним, так как интервью должно помочь читателю познакомиться со взглядами того, кто отвечает на вопросы, а не журналиста, который их задаёт. Хотя, разумеется, я с Лемом тогда не соглашался и даже – сегодня мне стыдно за это! – написал в газету полемику с ним, в которой защищал оптимистические позиции[471].