Я и не представляла, что отсюда виден дом Луэллы.

Я зашагала к валунам, где стоял Хоб. Видимо, он услышал шаги, потому что вздрогнул и резко повернул голову. Его морщинистые щеки были мокры от слез. Достав из кармана платок, он вытер лицо и высморкался, затем повернулся и скользнул за скопление высоких валунов. Через несколько секунд он снова появился, но уже ниже по склону, торопясь по узкой дорожке в сторону своего дома.

Я позвала его, но когда он не ответил, побежала за ним.

Дорожка была крутой, заросшей лианами и ежевикой и усеянной камнями, одни из них опасно шевелились под ногами, другие наполовину торчали из земли. Только когда поверхность выровнялась и мы находились на полпути вдоль хребта второго, меньшего холма, я наконец догнала старика.

– Хоб?..

Он остановился, снова достал платок, чтобы протереть очки и промокнуть глаз, затем сунул скомканную тряпку назад в карман рабочих штанов.

– Хоб, вы хорошо себя чувствуете?

Он опустил голову, но кивнул, с трудом надевая очки. Только водрузив их на место, Хоб посмотрел на меня. Попытался улыбнуться, но улыбка получилась слезливой и несмелой.

– Я свалял такого дурака, деточка, и мне очень жаль. Сейчас пойду домой, и все будет хорошо.

Я вздохнула.

– Нет, Хоб, не сваляли. Но у меня складывается впечатление, будто происходит что-то, связанное с моей дочерью. И я хочу знать, что это такое.

Хоб долго смотрел на меня, прежде чем заговорить:

– Тогда нам лучше спуститься в дом. Вы имеете полное право знать правду. Мне не следовало говорить вам, но… Что ж, идемте, деточка, лучше с этим покончить.

И, ничего больше не объясняя, он заковылял по дорожке, единственное стекло его очков вспыхивало на солнце, плечи сгорбились, словно сияние дня вдруг стало слишком тяжелым бременем.

* * *

Старое бунгало Хоба было таким же ветхим, каким я его запомнила. Краска облупилась с дощатой обшивки, ржавая крыша вздыбилась и местами была залатана случайными кусками железа, а сад походил на аккуратную свалку металлолома. Огород превратился в райское место для сорняков, но среди них я углядела ровные ряды моркови и пастернака, громадные желтые тыквы.

Когда мы шли по узкой задней веранде, из двери вывалилась ватага желтовато-коричневых щенков келпи, принявшихся кусать Хоба за пятки и попытавшихся вскарабкаться вверх по моим ногам.

Хоб выхватил одну из маленьких собак и сунул под мышку, предлагая мне первой войти в дом.

Кухня встретила нас удушающей жарой и безупречной чистотой, несмотря на обветшалость отделки. Дощатый пол был подметен, начищенные медные краны раковины сияли золотом, сиденья грубых деревянных скамеек выскоблены, и нигде никаких крошек. Брат Хоба, Герни, сидел на корточках перед старой дровяной печью, подбрасывая поленья. На плите шкворчала сковорода – хлеб с беконом и аппетитная яичница-болтунья. Герни только взглянул на заплаканное лицо Хоба и принялся суетиться, выкладывая завтрак.

– День добрый, Одри… Хоб, брат, сделать тебе что-нибудь? Чайку попьешь? Бекон вкусный и свежий, есть хочешь?

Хоб отмахнулся от брата. После минуты мучительной нерешительности Герни вроде бы с облегчением потихоньку вышел через заднюю дверь и исчез в сарае.

Хоб отодвинул от стола стул и жестом предложил мне сесть. Устало опустился на стул напротив, стал отцеплять от рубашки извивавшегося щенка. Я ждала, что он заговорит, но молчание затягивалось. Только потрескивала пустая сковорода, жизнерадостно сопел щенок и где-то на улице заливался ненормальным смехом зимородок.

Хоб потянул щенка за уши, и тот закрутился как юла и попытался вцепиться острыми, как иголки, коготками в пальцы старика.

– Скоро нужно будет подыскать этим маленьким бандитам пристанище, – заметил он, по-прежнему не глядя на меня. – Альма прекрасная мать, обидно забирать у нее щенков, но сегодня есть законы, запрещающие держать слишком много собак в одном месте. – Он со вздохом опустил щенка на пол и мягко подтолкнул к двери. – Похоже, теперь есть законы почти на все, да только смысла нет почти ни в одном.

Выведенная из терпения пустой нервной болтовней Хоба, я взяла быка за рога.

– В тот день у полого дерева вы же не ущерб от поссумов оценивали, ведь так, Хоб?

– Да, деточка.

– И Джерменов вы знали.

Он вздохнул.

– Да. Я их знал.

Поднявшись, он открыл сетчатую дверь и носком башмака выпроводил щенка на улицу, где тот резво запрыгал вместе со своими братьями, которые хором тявкали и повизгивали. Хоб вернулся к столу и тяжело сел.

– Тони и Гленда регулярно приходили сюда, когда были детьми. Они появлялись почти каждое воскресенье с каким-нибудь гостинцем от их матери. С фруктовым пирогом или банкой кукурузной приправы – в цивилизованном мире трудно было найти приправу хуже, но этот жест много для меня значил. Понимаете, мы с Луэллой… я хочу сказать… О черт.

Он встал, подошел к плите и загремел сковородой, вглядываясь в ее жирные глубины. Выхватил из-под раковины газетный лист и протер дно сковороды.

– Вы ее любили, – сказала я.

– Любил, Одри. С самой первой минуты, как ее увидел, я сказал себе: «Эта девушка одна на миллион… и я на ней женюсь». Я безумно ее любил. И очень скоро узнал, что и она меня любит. Мы были ровесники, по пятнадцать лет… совсем еще дети, думаю. Но между нами было что-то хорошее, мы как бы принадлежали друг другу. Но мы не знали, что роман нашей юности был обречен с самого начала.

– Что случилось?

Хоб выбросил газету в мусорное ведро и повесил сковороду на крючок.

– Мы хотели пожениться, но решили сделать все прилично и подождать, пока Луэлле исполнится двадцать один год. Понимаете, во время войны Айлиш и Луэлла какое-то время жили у Джерменов, и Эллен Джермен, мама Клива, очень привязалась к маленькой Луэлле. Когда Айлиш погибла, Луэлла стала воспринимать Эллен как своего рода вторую мать и поэтому хотела получить ее благословение на брак.

Хоб открыл жестяную коробку из-под печенья и уставился на ее содержимое.

– Когда Луэлле было шестнадцать лет, умер Якоб. Она осталась совсем одна. Конечно, Эллен очень хотелось, чтобы Луэлла вернулась к ним в дом, но Луэлла отказалась. С домом на Стамп-Хилл-роуд у нее было связано слишком много воспоминаний. Это был ее дом, и она даже помыслить не могла покинуть его.

Но одинокая жизнь в уединенном маленьком доме подготовила почву для появления в ее жизни Сэмюэла. Он был единственным оставшимся у нее кровным родственником, но до той поры не особо с ней общался. Луэлла всегда говорила, что он винил ее в смерти матери, что никогда не любил ее, – чушь, в моем понимании, потому что как можно ее не любить?

Как бы то ни было, Сэмюэл отправил ее в шикарный женский колледж в Брисбене, купил ей модную одежду и завалил подарками. Она хорошо училась, желая порадовать Сэмюэла. Он был ее связью с матерью, и ей хотелось, чтобы он ее любил. К тому моменту, как ей исполнился двадцать один год, она превратилась в настоящую юную мисс… Сэмюэл посчитал ее гораздо выше таких, как я.