– Ты так много о них знаешь, – восхитилась Бронвен.

Луэлла улыбнулась.

– Полагаю, да, милая. Они меня пленяют, для изучения всегда есть что-то новое.

Я рассеянно посмотрела по сторонам. И только теперь поняла, откуда шло приглушенное жужжание, которое я отметила раньше. Солнце падало на соседний ряд растений-хищников, подсвечивая высокие трубчатые листья сзади и давая возможность увидеть крошечные извивающиеся тени внутри. Мухи, возможно, не одна сотня, свалившиеся в резервуар в основании каждого растения, жужжали, создавая ужасающе немузыкальную симфонию – одни гудели, как расстроенные виолончели, другие едва издавали слабое гудение.

В оранжерее внезапно сделалось чересчур жарко, от слишком влажного воздуха перехватило дыхание. Я стала потихоньку пробираться к двери, чувствуя на себе две пары любопытных глаз. С желанием оглянуться я справилась. Толкнув дверь, вышла на улицу и устремилась прямиком в прохладную тень араукарии.

Вдыхая свежий воздух, я пыталась очистить легкие от запаха оранжереи, но грубый, отдающий плесенью запах торфяных мхов и влажной почвы напомнил мне о хижине поселенцев, о загроможденной маленькой комнате и о тайнах, которые она хранила.

И опять мое воображение понеслось вскачь.

Теперь я оказалась внутри гардероба, в окружении щербатых, неряшливых фарфоровых лиц, глаза которых пристально смотрели на меня во мраке. Мое единственное утешение – мои письма – исчезли. А рядом, совсем близко, в темном отделении с вешалкой, стояло засаленное, почерневшее топорище…

– Мам?

Я повернулась, моргая, чтобы прояснилось в глазах. На пороге оранжереи стояла Бронвен, на ее лице была написана тревога.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Конечно. Но чашка чая мне действительно не помешала бы.

Засуетившись, Луэлла провела нас по лужайке назад на веранду, усадила вокруг старого кедрового стола. Однако даже после чая, после похвал шоколадным пирожным хозяйки, после возбужденной болтовни моей дочери о чудесном саде хищников, который мы только что видели, мои мысли неуклонно возвращались к хижине поселенцев.

Обнаружил ли скваттер фотографию Айлиш среди писем? Она ему понравилась? Или он знал Айлиш и она что-то для него значила? Люди, о которых упоминала в своих письмах Айлиш: Сэмюэл, ее папа Якоб, Клаус и Эллен Джермены и Клив, – все они умерли. В живых оставался только один человек – Луэлла, и либо она солгала насчет цветов на могиле своей матери, либо их оставил там кто-то другой.

И этим другим, с уверенностью чувствовала я, был мужчина, увиденный мной рядом с хижиной поселенцев.

Мы спешили в темноте, я спотыкалась в своих выходных туфлях, Лулу вприпрыжку убегала вперед. Она весело напевала наполовину придуманный вариант богослужебного песнопения, которому научил ее папа. Хотя ей было поздновато бодрствовать – судя по положению луны в небе, время близилось к девяти, – она щебетала, как птичка, возбужденная нашей таинственной вечерней вылазкой.

– Не уходи с дорожки, – позвала я.

– Не буду, мама.

Она была очаровательным ребенком, добродушным и мягким, но иногда у нее случались вспышки раздражительности, не уступавшие моим. Подобно мне, она унаследовала густые каштановые волосы моей матери и веснушки моего отца, но не была тонкой в кости, как мы. У нее было круглое лицо, глаза широко расставленные, зеленые, как у ее отца; ноги худые, как у народа моей матери, но телосложение в целом крепкое, высокий рост.

Я ускорила шаги.

«Сэмюэл, ты увидишь, у нас опять все будет хорошо», – повторяла я про себя.

Над нами высились большие деревья, их тени скрадывали лунный свет. Черноствольные эвкалипты, красные камедные деревья были почти скрыты душившими их лианами; акмена и дикий жасмин пропитали ночь ароматами, дрожали на ветру банксии, а терн тянул свои сучья, чтобы зацепить нас иглами.

Я кляла свои туфли, сожалея, что пошла на поводу у тщеславия, а не прислушалась к голосу разума. Эти старые лакированные туфли я достала из коробки, где они пролежали почти всю войну. Они были на тонкой подошве и ободранными, поэтому я натерла их до зеркального блеска, но теперь глянцевая поверхность потускнела под слоем пыли. Каблуки подворачивались на камнях, я могла упасть при каждом следующем шаге. В довершение всего я опаздывала. Я вбила себе в голову, что, если заставлю его прождать несколько минут, он еще больше обрадуется, увидев меня, почувствует себя счастливым, когда я наконец приду. Мы ведь прождали почти пять лет – что значат дополнительные пять минут?

Глупо, глупо.

Пять минут каким-то образом превратились в двадцать.

Скинув туфли, я побежала босиком, стремясь сократить разрыв между мной и маленькой фигуркой, которая легко шла впереди. Стремясь добраться до оврага, где будет ждать Сэмюэл. Лулу услышала меня и, вздрогнув, обернулась. Потом улыбнулась.

– Мама? Мы играем в игру?

– Вроде того, – сказала я. – У тебя еще есть силы идти?

Она просияла и бросилась вперед. Я потрусила следом, сбивая ноги о камни, лодыжки подворачивались почти так же, как это было в туфлях. Я выросла босой. В миссии мы знали только земляные дорожки. Когда мне было десять лет и мама умерла, мы переехали в Мэгпай-Крик. Папа настаивал, чтобы я начала одеваться как положено. Носила платья с нижними юбками, перчатки. И шляпу тоже. Обязательно шляпу. Я в общем-то была не против. Ненавидела я туфли. Сколько бы я ни жаловалась, папа стоял на своем, и к пятнадцати годам мои босоногие дни остались в далеком прошлом.

Оглядываясь через плечо, я представляла себе маленький домик, в котором мы с папой жили на Стамп-Хилл-роуд. Папа спал, когда мы ушли, храпел у орущего радиоприемника – одна из его любимых передач сотрясала стропила.

Мне неприятно было обманывать его, но он наговорил о Сэмюэле разных вещей, которые меня огорчили, которые были неправдой. По его словам, Сэмюэлу может не понравиться, что его гордые ирландские черты отразятся, как в зеркале, на лице маленькой девочки-полукровки, но папа ошибался. Сэмюэл полюбит свою дочь, едва ее увидев. Его глаза засияют, и он громко засмеется. Обнимет Лулу, прижавшись заросшей щекой к ее пухлому личику, и заворчит от удовольствия…

Я остановилась, уперлась руками в колени, переводя дыхание.

Лулу умчалась вперед.

– Подожди! – позвала я.

Она притворилась, что не слышит, но я крикнула снова, и она остановилась на краю дорожки, глядя в небо, пока не услышала рядом мое пыхтение. Она посмотрела на мои босые ноги и нахмурилась.

– Мы уже почти пришли?

– Еще несколько минут, и мы на месте.

– Мы идем в то птичье место, да?

– Возможно.

– Обычно мы ходим днем.