Хоб, казалось, целиком был занят раскладыванием печенья. Заглянул под крышку заварочного чайника, потом налил нам крепкой зеленоватой жидкости.

– Чай из лемонграсса подойдет, девочка?

Я рассеянно кивнула.

– Почему вы не воссоединились с Луэллой после исчезновения Клива?

Хоб поник.

– Видит бог, я пытался. Когда у Клива появились подозрения, нам с Луэллой пришлось прекратить наши свидания. Поэтому мы начали обмениваться письмами. Большой белый бук в Торнвуде, на полпути между нашими владениями, мы использовали как почтовый ящик. Такое романтичное, тайное место. С этого-то вся заваруха и началась. Клив, верно, следил, потому что обнаружил одну из наших записок.

Позднее, когда он исчез, надобность в секретности отпала. Я пошел к Луэлле, но она не открыла дверь. Я сам принес ей десятки писем, но она ни на одно не ответила. Я решил, что ее сердце разбито после потери Гленды. Я и сам обезумел от горя – но вынужден был уважать желания Луэллы. Ясно было, что она не хочет меня видеть. В итоге я оставил свои попытки. – Он выдавил улыбку. – Поэтому, когда появились вы и юная Бронвен, я подумал, что Луэлле это поможет. Я начал каждые несколько дней проверять дупло, убежденный, что это лишь вопрос времени, наступит день, когда я суну туда руку и найду письмо от Луэллы.

Меня как обухом по голове ударило. Я поняла, как сильно заблуждалась в отношении Хоба, как несоразмерно исказила факты и заставила себя думать худшее.

– В тот день вы осматривали полое дерево… Искали письмо от Луэллы?

Он кивнул.

– Конечно, там ничего не было. Полагаю, теперь я должен смириться, что она не хочет меня знать.

Я согрела ладони о хрупкую старую чашку, вспоминая страхи Луэллы, что Хоб может затаить на нее зло после нападения Клива.

– Не сдавайтесь, Хоб, – сказала я. – Я намекну Бронвен и подговорю ее замолвить за вас словечко. Они с Луэллой обожают друг друга.

Хоб просиял.

– Вы сделаете это, деточка? Правда?

– Считайте, что уже сделала.

– Ну тогда…

Он улыбнулся, глядя в чашку, поднимавшийся от нее пар затуманил его очки.

Мы сидели в тишине наших мыслей, слушая трели вороны-флейтиста. Я украдкой взглянула из-под ресниц на Хоба и увидела, что его улыбка сделалась печальной. Потерянные годы, чувство вины и скорбь жизни, которая каким-то образом свернула не туда, оставили отпечаток на его лице. Словно смерть Айлиш стала брошенным в темный пруд камнем, от которого до сих пор медленно расходились круги.

– Тони никогда не рассказывал о своей семье, – вдруг сказала я. – Только теперь я начинаю понимать почему.

Улыбка Хоба потухла. Он посмотрел на меня и кивнул.

– Смерть сестры страшно его потрясла, беднягу. Ему было всего четырнадцать, поэтому неудивительно, что он лишился душевного равновесия.

– Лишился душевного равновесия?

– Да, бедный мальчишка совсем спятил. – Хоб сунул палец под очки, потер пустую глазницу. – Понимаете, вечером накануне того дня, когда нашли тело Гленды, Тони пришел сюда часов около десяти. Несчастный парнишка был весь в крови. С безумными глазами, как будто увидел привидение. Он все повторял, что его сестра лежит под старым буком на краю дедовского сада – под тем самым проклятым деревом, которое мы с Луэллой использовали как почтовый ящик. Тони не знал, что случилось, твердил только, что Гленда истекает кровью и ранена, едва в сознании.

Конечно, мы с Герни побежали в Торнвуд. Листья под деревом были раскиданы, но Гленду мы не нашли. Тони был вне себя, больной от страха. Мы привели его назад сюда, и мне удалось влить ему в рот немного бренди. Бедный Тони дергался не хуже жабы-аги, сидел как на иголках. И был в крови – я подумал, что он поранился, но он не подпустил меня посмотреть. Настаивал, что пойдет домой на Уильям-роуд. Я предложил подвезти его, но он опять ударился в слезы, лепетал, что Гленда, наверное, оправилась настолько, что ушла домой через овраг. Я убедил его остаться переночевать. Успокоил его и уложил в задней комнате. Но он, видимо, вскоре сбежал. Утром его не было.

Хоб допил свой чай.

– В те дни полицейский участок в Мэгпай-Крике по ночам не работал. Я позвонил в Ипсвич, мне сказали, что при отсутствии жертвы нет смысла посылать патруль. Затем, когда на следующий день нашли Гленду, копы взялись за нас, как муравьи за каплю меда.

Я пристально смотрела Хобу в лицо. Версия событий в изложении Тони объясняла, почему Гленда оставила свои вещи в дереве. Но как ее тело оказалось в овраге, больше чем в миле оттуда?

– Полицию не удивило, почему Тони видел сестру в Торнвуде, однако ее тело нашли в овраге?

– Нам сказали, что у Тони от шока мозги поехали, что он перепутал места.

– Вам это не показалось странным?

– Клянусь, показалось, деточка! Но мы все были в ужасном шоке и горе. В таком состоянии плохо соображаешь. Позднее я неоднократно ходил в полицию, но из этого ничего не вышло.

Минуту он сидел, глядя на свои руки. Мне было интересно, о чем он думает; морщины на его щеках углубились, потемнели резче обозначившиеся складки у рта. Ощущение безнадежности витало над Хобом густым облаком.

– Примерно через месяц после смерти Гленды, – продолжал он, – Герни заметил исчезновение из сарая своего старого винчестера. Старина Герни был очень щепетилен в отношении своего оружия, всегда убирал его высоко на полку, подальше от греха. В наши дни ты, конечно, должен держать оружие под замком, что вполне оправданно, когда вокруг столько воров, но тогда закон был менее строгий. Мы несколько недель ломали голову над пропажей винчестера, пока до меня не дошло, что его, скорее всего, взял Тони. А потом, в прошлом году, когда Тони умер, копы наконец нашли старый винчестер Герни.

– Тони воспользовался винтовкой вашего брата?

На Хоба жалко было смотреть. Он закрыл лицо руками, провел пальцами по редким волосам.

– Именно так, деточка.

– Боже, – еле слышно проговорила я. Сердце у меня сжалось до размера горошины. Упало в колодец с неподвижной, холодной водой и утонуло без следа. – Бедный Тони.

Хоб вздохнул и отодвинулся от стола. Я поняла, что наша беседа окончена. Чай остыл, печенье лежало нетронутым на тарелке с цветочным узором. Казалось, в кухне зависло эхо печали. Затем Хоб поманил меня за собой в дверь и дальше, в глубь старого бунгало с его лабиринтом комнат и переходов.

Я словно попала в музей естествознания.

Каждый дюйм стен был покрыт картинами в рамах. Здесь были большие пейзажи 1950-х годов, коробки-витрины с жуками или бабочками, несколько потускневших фамильных портретов… и акварели, десятки их: зяблики, лягушки, цветы эвкалипта, стрекозы – великолепные образцы тончайшего внимания Тони к деталям.

На подоконниках и полках рядами выстроились коллекции бутылок; в грубых горках красовались старинные измерительные приборы, часы и компасы; с потолка свисали клетки с чучелами канареек и воробьев. На залитых солнцем окнах висели птичьи гнезда, а двери были украшены шкурами животных – кроликов, динго, кенгуру, даже проеденной молью шкурой рыжего келпи. Над нами, на широких планках для развешивания картин, я увидела поразительное собрание мумифицированных собак, кошек, кроликов, змей и нескольких зверьков, определить которых я не сумела. Ржавые детали от разных механизмов служили подсвечниками, ограничителями для книг на книжных полках, для дверей; подвеска из старинных серебряных ложек зазвенела, когда мы прошли под ней.