Женщина крутится на деревянном диске, окруженная вонзенными в дерево топориками. Циркач бросает еще один топорик – и, вместо того чтобы попасть рядом, топорик вонзается в нее, раскроив голову как арбуз.

Улыбающийся красивый убийца вспарывает живот девочке, распростертой на камне, – он еще совсем мальчишка, с виду похож на персонажей из рекламы, и он смотрит в объектив, понимая, что его снимают, и наслаждаясь этим. Выпотрошенные внутренности девочки вздуваются и лопаются, как это происходит с клещом, выпившим слишком много крови. У нее на щеке Оливер видит что-то странное: вырезанную цифру. Число «3».

Картины стали сменяться все быстрее и быстрее. На поле дохлые разложившиеся животные. Мухи копошатся на лице мертвой девочки. Худые, изможденные заключенные в лохмотьях прижимаются к колючей проволоке ограды концентрационного лагеря. Всадники топчут людей, пытающихся укрыться от них в канавах. Солдат в окопе старается натянуть противогаз, у него вздувается волдырями кожа, а глаза растекаются по лицу лопнувшими яйцами. Голодные дети с распухшими животами. В кузове грузовика женщины с мешками на головах. Стрельба из автомата на концерте, заглушенная громкой музыкой, зрители в толпе падают один за другим, пули при попадании в тело выбивают фонтанчики крови. Школьный коридор, заваленный мертвыми, расстрелянными детьми. Мертвая девочка, запутавшаяся в колючей проволоке на границе. Война. Болезни. Голод. Мучения. Смерть. Оливер смотрел на все это, потому что не мог отвести взгляд, и он не знал, как долго это продолжалось – может, несколько минут, может, недели, может, годы. Увиденное переполнило его, расположилось внутри как живое существо, отдельные кадры соединились в змею, которая обвила ему шею, прежде чем забраться в горло, душа его. Оливер закричал, но не вырвалось ни звука. А слезы не могли скрыть то, что он видел, не застилали ужасы перед глазами, словно это были не зрительные образы внешнего мира, а картины, приколоченные к стене сознания кривыми ржавыми гвоздями.

Снова появилось лицо Элая. На этот раз не мультяшное. О нет, теперь он был слишком настоящим. Мертвенно-бледное лицо. Налитые кровью глаза. Губы синие, словно у утопленника.

– Оливер, ты видишь? – произнес Элай таким громким голосом, что Оливер услышал его внутри черепной коробки, отчего у него застучали зубы, будто монетки, сложенные в пепельнице машины. – Видишь, во что превратился мир?

– Вижу.

– Хорошее ли это место для жизни, Оливер?

– Я… я так не думаю.

– Ты так не думаешь?

– Я в этом уверен.

– Да. Ты в этом уверен. Колеса вращаются. Циклы сменяют друг друга. И машина продолжает выплевывать все те же страдания, те же самые пачки мучений. Твой прадед возвращается с войны и вымещает все на твоем деде, который несет ярость и психическую травму дальше, словно дерьмо в ведерке, отпивая немного, чтобы утолить жажду, и передает твоему отцу, и вот теперь отец передает все это тебе. Как раковую опухоль, как болезнь, одновременно заразную и наследственную. Хочешь ли ты передать ее своему ребенку?

– Нет!

– Нет, конечно же, нет, Оливер. Конечно же, нет. Так что нам делать?

– Сломать колесо! – хором произнесли оба.

Перед Оливером появился молоток.

Часы на стене возобновили ход: тик-так, тик-так. Дверь отворилась, и вошел отец. Он спросил, как до того спрашивал на экране телевизора:

– Где мать?

Но затем его взгляд упал на лежащий на полу молоток.

– Это мой молоток? Ты опять трогал мои инструменты, Оливер?

Нагнувшись, Оливер подобрал молоток с пола.

Он ответил без слов.

Удар получился неуклюжим. Оливер подскочил, целясь старику в лицо. Молоток попал отцу в висок, оглушив его. Однако он устоял на ногах и, подняв руку, пощупал двумя пальцами струйку липкой крови.

– Ах ты маленькое дерьмо!..

Оливер обрушил молоток ему на рот, разбивая зубы, словно фаянсовую раковину. Осколки застряли во рту. Десны превратились во фруктовый салат с вишней. Старик забулькал и закашлялся, поперхнувшись этими осколками и кровью, а Оливер забрался на него, как на дерево, колотя и колотя молотком по голове и шее. Молоток поднимался и опускался до тех пор, пока отцовская голова не стала мягкой, потеряв форму, превратившись в спущенный мяч, в гнилушку, а Оливер колотил снова и снова, пока не перестал видеть сквозь кровь и волосы, залепившие ему взор, пока старик не упал, пока он не упал вместе с ним.

Поднявшись на ноги, Оливер застыл над поверженным телом. С молотка капала кровь.

Стены потекли. Это была не кровь, хотя сперва Оливер подумал именно так. Просто вода. Влага, просачиваясь сквозь деревянные стены, стекала на половицы, делая их темными, словно камень. А затем они действительно превратились в камень, и холодный сырой мрак старой угольной шахты заполнил комнату так, что это уже перестала быть комната.

Воспоминания нахлынули на Оливера – как он убежал из дома на заброшенную шахту Рэмбл-Рокс, как провалился в шлам и в конце концов оказался здесь. В этой шахте. Если это действительно шахта.

Последним, что оставалось от дома, был телевизор, и черная сверкающая тень соскользнула с экрана подобно змее, вползающей в открытое окно. Затем и телевизор исчез. А демон остался. Высокий, выше чем когда-либо, сгорбленный, упирающийся жидкими плечами в свод шахты.

– Ты готов, – произнес демон, низким сырым голосом. Он протянул длинную дряблую руку, заканчивающуюся пятью когтями, с которых капала блестящая жидкость, в темноте белая, похожая на свернувшееся молоко. Движение руки было стремительным. Демон полоснул мальчишку по глазу…

Отшатнувшись назад, Оливер ощутил, как у него опухает лицо. Схватившись за то место, где был глаз, он почувствовал, как смещаются и расходятся кости. Расступаясь и соединяясь заново. Затем Оливер ощутил, как в рану проскользнуло что-то, точно угорь, заползающий в ботинок. И увидел выстроившихся в круг мальчиков, внешне похожих на него, но чем-то отличающихся друг от друга. А в середине круга стол – нет, алтарь, – от которого медленно расходились расширяющиеся трещины и одна за другой добирались до каждого мальчика, увлекая его вниз, в бушующее море хаоса. Оливер увидел свою дорогу.

А когда открыл глаза…

Видеть теперь он мог только одним. Другим Оливер видел множество переливающихся красок. Видел бесконечное множество возможных вариантов. Видел кровь и огонь. Видел сотню дверей и тысячу дорог, ведущих к каждой из них. Видел двери в сердца людей – мягкие, слабые, с дырой, прожженной грехами.

И этим сумасшедшим глазом Оливер увидел шахту одновременно изнутри и снаружи – множество петляющих тоннелей, и алчный вход в штольню, и болото шлама за ним. Затем увидел себя самого, одиноко стоящего рядом с входом. В одной руке он держал кирку. В другой – потрепанную книгу учета, Книгу несчастных случаев. Оливер почувствовал что-то запястьем – зуд, дрожь, – и когда крепко стиснул книгу, она словно провалилась в пустоту, бесследно исчезнув. (Однако Оливер по-прежнему ощущал ее присутствие где-то там.)