соглашениям обязательную силу, если воля каждого лица, принявшего определенное решение вступить в обязательство, никак не в состоянии сделать ничего подобного, в особенности там, где внутригосударственный закон не ставит никаких препятствий. Добавь, что путем достаточно ясно выраженной воли возможно передавать собственность на вещи (L. 2. D. legibus), как мы сказали раньше, почему же тогда нельзя передавать также и право на получение от нас собственности (это право меньше самой собственности) или право на какие-либо действия, поскольку мы имеем столько же права на наши действия, как и на наши вещи?

4. К этим рассуждениям мы должны добавить согласное мнение мудрых людей[588]. Ибо, как говорится у юристов, нет ничего естественнее воли собственника, направленной на то, чтобы передача им своей вещи другому лицу имела юридическую силу (Per traditionem. lust. de rer. divls.); говорят также, что ничто не способствует в такой мере взаимному доверию между людьми, как соблюдение ими их взаимных соглашений (L. I. D. de pactis). Так, эдикт относительно уплаты по обязательствам, если даже у плательщика не было заранее никаких оснований к обязательству, кроме его согласия на уплату, как принято полагать, благоприятствует естественной справедливости (L. I. D. de pecun. const.). Юрист Павел тоже утверждает, что по природе должник есть тот, кто что-нибудь должен по праву народов и чьей доброй совести мы доверяем (L. Cum amplius. D. de reg. iuris.). В этом месте слово «должен» означает некоторую нравственную необходимость. Не следует допускать, как это делает Коннан, что мы полагаемся на чью-либо добрую волю только тогда, когда действия, вытекающие из соглашения, начались. Ибо в этом месте Павел толковал об истребовании неправильно полученного: такое истребование отпадает, если уплата произведена в согласии с каким-либо соглашением. Дело в том, что уже ранее, до уплаты по праву естественному и праву народов, причиталось что-либо отдать, хотя бы внутригосударственный закон не оказывал своего содействия к пресечению поводов к спорам.

5. Марк Туллий Цицерон в трактате «Об обязанностях» (кн. I) приписывает обещаниям столь великую силу, что называет доверие основанием справедливости. Гораций объявляет доверие «сестрой справедливости», платоники же справедливость нередко называют «истиной», что Апулей переводит как «верность» (Апулей, «О Платоне»; Платон, «Государство», I). Симонид определял справедливость не только как возврат полученного, но и как правдивость в речах.

6. Но для правильного понимания предмета следует тщательно различать три ступени изъявления воли о будущих действиях, которые находятся в нашей власти или же относительно которых предполагается, что они находятся в нашей власти.

II. Простое утверждение не обязывает

Первая ступень есть изъявление существующей в настоящем воли о будущем. Для того чтобы такая воля была свободна от порока, требуется истинное выражение намерения в настоящем, но не сохранение его в дальнейшем. Ибо ведь человеческий дух обладает не только естественной способностью, но также и правом изменять свое намерение. Если же в изменении намерения кроется какой-нибудь порок, как это случается иногда, то он не присущ этому изменению изнутри, но приходит от материи, то есть, стало быть, первоначальное мнение было правильнее.

III. Простое предложение порождает естественную обязанность, но отсюда для другого не возникает права

Вторая ступень имеет место, когда воля сама определяет себя на будущее с достаточно ясным выражением, свидетельствующим о готовности упорствовать в своем намерении. Это также может называться обещанием, которое и независимо от внутригосударственного закона налагает обязательства безусловно или же под условием, но не дает еще другому права в собственном смысле. Нередко случается, что обязательство у нас имеется, но у другого нет никакого права, как, например, это обнаруживается в обязанностях милосердия и воздаяния благодарности, с которыми сходен долг постоянства и верности.

Таким образом, в силу такого обещания на имущество давшего обещание не может быть обращено взыскание и сам обещавший не может быть по естественному праву принужден к соблюдению обещания.

IV. Что представляет собой обещание, из которого возникает права для другого лица?

1. Третья ступень состоит в том, что к указанному самоопределению воли присоединяется изъявление готовности передать другому собственное право. Это – совершенное обещание, влекущее за собой действие, сходное с отчуждением собственности. Оно или является способом отчуждения вещи, или есть отчуждение некоторой доли нашей свободы. К первому виду относятся обещания что-нибудь уступить, ко второму – обещания что-нибудь исполнить. Отличные подтверждения сказанного дают нам божественные пророчества, которые свидетельствуют о том, что сам Бог, который не может быть ограничен никаким установленным законом, поступал бы против своей природы, если бы не исполнял своих обещаний[589] (кн. Неэмии, IX, 8; Посл. ап. Павла к евреям, VI, 18, и X, 23; Посл. I ап. Павла к коринфянам, I, 19, X, 13; Посл. I aп. Павла к фессалоникийцам, V, 24; Посл. II ап. Павла к фессалоникийцам. III, 3; Посл. II ап. Павла к Тимофею, II, 13). Отсюда следует, что обещания, как видно, могут исходить из природы незыблемой справедливости, общей в своем роде Богу и всем тем, кто обладает разумом. К этому относится предписание Соломона (Притчи, V, I): «Сын мой, если ты обещал что-нибудь другому, ты связал свои руки в пользу другого; ты попал в сети словами уст твоих; ты связан выражением уст твоих».

Оттого евреи называют обещание «узами» и сравнивают его с обетом[590] (кн. Числа, XXX, 4, 5, 6). Сходно происхождение слова для обозначения обещания у греков, как это замечает Евстафий в комментарии на вторую песнь «Илиады»: «Тот, кому дано обещание, поэтому овладевает тем и подчиняет того, кто дал обещание»[591]. Смысл этого неплохо выразил Овидий во второй книге «Метаморфоз», где дающий обещание обращается к тому, кому он дал обещание, со словами: «Речь моя стала твоей».

2. Усвоив это, мы без затруднения возразим на доводы Коннана. Ибо изречения юристов о простых обещаниях соответствуют тому, что было введено римскими законами[592], которые требуют, чтобы сознательные волеизъявления получили формальное выражение. Мы не отрицаем того, что сходные законы имеются и у других народов. «Какой закон обязывает нас к исполнению того, что обещано кому-нибудь?», – спрашивает Сенека, говоря о человеческом законе и обещании, данном не в торжественной форме[593] («О благодеяниях», кн. V, гл. 10).

3. Однако же возможны и другие, естественные знаки для выражения обдуманного намерения, кроме формальных и тому подобных, наличие которых требует внутригосударственный закон для возникновения права на иск. То же, что выражено без обдуманного намерения, как мы полагаем, не имеет для нас обязательной силы, это отметил и Феофраст в книге о законах. И, с другой стороны, мы отрицаем, чтобы сделанное обдуманно, но без намерения уступить свое право другому сообщало кому-нибудь по природе право требования; хотя мы