Да, это были прекрасные встречи. Наедине с Зоей он начисто забывал о предостережениях матери. Он много говорил, говорил о том, о сем, о пятом, о десятом — о спектаклях, о музеях, о товарищах, говорил с жаром, демонстрируя свое влечение Зойке. Правда, иногда Бориса охватывали раздумья, что-то вставало между ним и Зойкой, он и сам не знал, что. С Люськой, в общем, было проще.

Однако стыдливый отклик девушки на его нежные намеки, ее доверчиво-признательный взгляд рождали в нем бурю самых благородных порывов. Он как будто становился выше ростом в такие минуты, будто начинал дышать другим воздухом, хотя едва ли думал, что должно было последовать за любовными признаниями, когда девушка окончательно поверит ему. В такие дебри он не заглядывал. Сейчас, сию минуту, он жил в мире, в котором представал смелым и мужественным, ласково светили в лицо ему глаза Зои, и ни о чем другом думать не хотелось. Благородные порывы буквально захлестывали его, заставляя и самого совершенно искренне верить в себя. Жизнь казалась полнокровной, и будущее рисовалось в радужных красках. Такова сила признания — когда тебя считают смелым, честным, прямым. Благородные порывы в такие мгновения опрокидывали вверх тормашками налаженную и такую здравую жизнь Бориса: ведь рядом были глаза Зои.

— Я с детства полюбил задачки решать, — рассказывал Борис, шагая с Зойкой по улице. — Другие любят литературу, а я математику. А родители мечтали сделать меня геологом. Они помешались на геологии.

— А для меня в школе — все предметы были на одно лицо, — сказала Зоя. — Учителей различала — по походке, по разговору, а предметы — нет. Учила уроки — и все. Даже говорить об этом неудобно.

— Наверно, это зависит от учителей. У нас в институте читает лекции один профессор. Вот читает!

Мысль о профессоре напомнила Борису: сентябрь на носу, соберутся скоро ребята, загудят по коридорам, аудиториям, в институтском дворе, будут друг перед другом хвастать, кто где побывал летом, чем занимался. Сам он, придя в институт, скажет: «А я, знаете, сидел дома. Имел сорок возможностей поехать в разные края и никуда не поехал». — «Почему? Да что случилось, Борька?» — спросят ребята. «Любовь!» — ответит он коротко. А ребята совсем обалдеют.

— Этот профессор, — продолжал Борис, — поставит двойку и угостит конфеткой. За пятерку не угощает, только за двойку. Но зато читает!

Они прошли несколько шагов молча.

— В восьмом классе у нас был преподаватель по литературе, — вспомнила Зойка. — Такой чудной — на уроке все о жизни расспрашивал: «Как вам видится ваше место в жизни?», «Какое событие вас взволновало вчера?», «Какое настроение было сегодня утром?». Урок — как спектакль, честное слово. Девчонки треплются кто во что горазд. А он записывает.

— То есть как записывает? — удивился Борис.

— Обыкновенно. В тетрадь. Большая тетрадь в зеленой обложке. Все туда записывает.

— Странно… Может, еще напечатает где.

— Не знаю.

— А врали ему много?

— Конечно! Еще как! Маня Мокрова у нас лучше всех умела и даже девочкам не признавалась, что врет. «У меня, — говорит, — сегодня было такое грустное настроение, я утром перечитала стихотворение Лермонтова «На смерть поэта». — «Ведь врешь, — говорим ей, — никакого у тебя грустного настроения не было!» — «Нет было, — отвечает, — честное комсомольское, было». Никогда не признается.

— Обязательно напечатает, — сказал Борис уже совершенно твердо. — Иначе зачем эта канитель? — И сощурил глаза: — Ты тоже сочиняла?

— Нет, — покачала головой Зоя.

— А как же? Как же выходила из положения?

— Очень просто. Он спрашивает — я молчу. Подождет минуты три, потом: «Садись». Вот и весь разговор.

— А в дневник — что? Двойку?

— Что ты! — Зоя махнула рукой. — Отметки тут были ни при чем. Он за эти ответы вообще ничего не ставил.

— Ну, знаем мы эти штучки! — усмехнулся Борис, пораженный наивностью Зойки. — Это он только делал вид, чтобы вас не смущать, чтобы вы расковались, вели себя свободнее. А потом в учительской — чич-чик в журнал.

— Да нет, едва ли, — задумчиво протянула Зойка. — У него ниже четверок отметок вообще не было. А если говорить по-честному, так мы даже устали от всех его вопросов. Ну-ка, представь на каждом уроке.

— Определенно — пишет книгу, — повторил снова Борис и вздохнул. — Умеют же, черт возьми, люди, находят…

Зоя не стала спрашивать, что умеют и что находят люди, ей уже надоело говорить про этого учителя, и она, признаться, не могла понять, чего Борька так зацепился за него.

— Пусть пишет, — сказала она. — Если уж так нужно.

— Вот прочтешь немного погодя, а там все твои подружки, а тебя нет. Каково?! — начал подтрунивать Борис.

— Подумаешь, — рассмеялась звонко Зойка. — Нашел тоже радость.

В разговорах они не заметили, как подошли к метро. Борис взял Зою под руку. Мягко плыл эскалатор, и, ступив на него, мягко поплыли вниз, в глубину, Борис и Зоя. Длинная людская очередь ручейком опускалась, текла вниз, а навстречу им плыла другая очередь, и люди в этой очереди разговаривали, смеялись, шутили, а кому было не с кем разговаривать, тот бесцеремонно рассматривал тех, кто поднимался вверх. Рыжий парень с новенькой хоккейной клюшкой в руках, облокотившись на черную ленту эскалатора, чуть подальше пожилой мужчина в кокетливой белой кепочке, изящно прикрывшей его лысину, — они смотрели на движущуюся мимо толпу, а кто-то в этой толпе смотрел так же бесцеремонно на них. Поравнявшись с Зоей, рыжий вдруг приставил клюшку к плечу, изображая, будто целится из ружья, и крикнул: «Пух!», и проделал это так быстро, что Зоя от неожиданности вздрогнула и ухватилась за Бориса. А рыжий весельчак улыбнулся ей приветливо и подмигнул Борису, и все кругом заулыбались неожиданной проделке одинокого рыжего парня, которому, видно, хотелось, чтобы Зоя обратила на него внимание. И Зое было весело и хорошо в этом окружении веселых людей.

Они сидели в уголке вагона и покатили по подземной дороге. Мелькали за окном рифленые серые своды, черные жилы проводов, будто гнались за поездом, вспыхивала и тут же гасла электрическая лампочка, освещая на миг таинственную тьму тоннеля. Зоя подняла руку, струя воздуха, идущая откуда-то сверху, ерошила ей волосы. И она и Борис разрумянились от влажной свежести этой струи.

— Слушай, а этот тип — интересный.

— Какой тип?

— Ваш преподаватель по литературе.

— А… — Зоя уже забыла про учителя. — Ты так считаешь?

— Конечно, — загорячился Борис. — Только вы не сообразили: надо было заставить его самого высказаться.

— Как заставить?

— Очень просто. Появился он в классе, а вы вопросик: о чем сегодня, Иван Иванович, думали утром? Наши ребята такой бы спектакль устроили на всю школу.

— А он сам рассказывал. Что ты — иногда