пол-урока слушаем. «Я, ребята, сегодня встал. Тихое осеннее утро. Небо и облака, как сто двадцать четыре года назад. На такое небо глядел в этот день Пушкин, он сто двадцать четыре года назад написал стихотворение…» И прочтет целиком стихотворение, и представит, что Пушкин делал в этот день, как сидел за письменным столом, о чем вспоминал, что думал — говорит так, будто сам все это видел, будто сидел рядом с Пушкиным. Нам его рассказы очень нравились.

— Занятный мужик.

— Зато когда его уволили, новый преподаватель как пошел сыпать двойками да тройками.

— Но вы-то при чем?

— Конечно, ни при чем, — согласилась машинально Зоя. — Слушай, кажется, наша станция.

По подземному переходу, обрамленному синеватым мрамором с рядами огромных хрустальных плафонов по стенам, они проследовали в вестибюль, своды которого украшала мозаика с самыми разными сюжетами — тут были герои далеких-далеких лет, тут изображались в ярких костюмах люди разных национальностей, тут у наковальни стояли рабочие в комбинезонах, и энергичные лица их были устремлены в далекое пространство. А внизу, на лавочках, рядом с историей слагались другие сюжеты: тут сидели близко друг к другу парочки и, не обращая внимания на устремленные со стен энергичные взгляды, решали свои мелкие проблемы — в молчаливой сосредоточенности, в коротких речах, очень близко напоминающих голубиное воркование.

— Культурно отдыхают, — изрек Борис.

Зоя улыбнулась.

— В прошлые времена, — продолжал он авторитетно, — когда был квартирный голод, люди встречались в метро. Плохая погода, дождь, холод — а здесь тепло, никто не гонит. Сиди сколько хочешь.

— В нашем бы городе эти парочки…

— Ваш город! — усмехнулся Борис. — Мои старики тоже ворчат: молодежь распустилась, обнимаются на людях. А что тут такого? Почему надо куда-то скрываться?! Мы — новое поколение и по-новому должны смотреть на все. Вспомни одежду — даже ужас охватывает, как мы одевались когда-то, уродовали себя черт знает какими нарядами. А сколько было разговоров: про узкие брюки, про рубашки навыпуск, про прически. И что — поломали.

Поезд замедлил ход, и машинист объявил станцию. Борис схватил Зою за руку.

— Приехали.

Подземный вестибюль здесь был гораздо скромнее. Четырехугольные гладкие колонны, гладкий потолок, продолговатые матовые плафоны. Только синеватый свет, льющийся из них, нарушал цветовое однообразие.

— Вот тебе песня атомного века. Двадцать лет назад мы бы пришли в ужас от такой постройки, а сейчас ничего. Современный мир не приемлет излишеств. Сухо, строго, деловито.

— Не потому ли и желающих посидеть здесь почти нет.

— Совсем другая причина. Окраина. Люди мчатся в центр. Своего рода традиция — туда, где больше шума, суеты, движения. Окраина пока стала местом жилья, а не местом развлечения, особенно для молодежи. Когда я учился в десятом классе, мы с ребятами любили прошвырнуться вечером по улице. Выбирали всегда самую оживленную. Взад-вперед — километров с десяток отшагаешь за вечер. Отлично проветривались мозги после учебников.

— В нашем городе тоже есть такие улицы. Но я их не люблю. Не переношу бессмысленную шагистику в толпе.

— Твой город — совсем другое дело. Надо знать москвичей. Они привыкли к темпу, к движению, к шуму. Вон посмотри, как мчится эта пара. Ему уже под шестьдесят, да еще авоська и какой-то кулек в руках. Скорость, скорость и скорость — они иначе не могут. В вашем городе у них просто разболелись бы ноги. Между прочим, — хитро прищурился Борис, — если бы я, ну вроде того учителя, спросил: как ты ко мне относишься? Если бы спросил?

Зойка улыбнулась:

— Ты тоже собираешься писать книгу?

— Нет, не собираюсь, — ответил Борис. — Я в порядке личного интереса.

— В порядке личного интереса… — Зойка снова улыбнулась. — Это, между прочим, не важно…

Они вышли из метро и повернули налево. Над белыми башнями-домами, зубчатой грядой заслоняющими горизонт, опускались сумерки.

— Может, ты останешься, Борис, — сказала Зоя. — Я доберусь. Поезжай домой.

— Никаких разговоров.

— Мне просто тебя жалко. Ехать на аэродром, потом обратно. Когда ты будешь дома?

— Это не имеет значения. Хоть в три часа ночи. Вон твой автобус. Пойдем.

Они уселись на задней скамейке: Зоя ближе к окну, Борис — рядом. Когда автобус тронулся, Борис протянул руку за спиной Зои и положил ладонь на ее плечо. Зоя не отвела глаз от окна, оба надолго замолкли.

Дорога ныряла то вниз, то вверх. И когда они съезжали на пригорок — во всю ширь расстилалось справа пологое поле и, как изгиб стальной молнии, мелькала вдалеке речка.

Серые глаза Зои, утомленные солнечным светом, смотрели на дорогу, на поля, на подступавший неожиданно близко, излучающий прохладу лес. Ее взгляд из-под полуопущенных ресниц был чуточку грустен, так казалось со стороны, но стоило ресницам распахнуться, как тысячи зайчиков сбегались в зрачках, и на щеках и в уголках губ расцветала улыбка.

Дневная жара и духота ощущались еще и сейчас. Верхние створки у автобуса были открыты, но это помогало слабо.

Полная дама, сидевшая впереди, достала плитку шоколада, разломив, половину сунула в рот, другую — обратно в сумочку и с остервенением принялась обмахивать себя газетой.

— Ну и деньки стоят! — сказал старик с тяжелой корзиной на коленях. — Африка! Настоящая Африка.

— В одной статье было написано, что солнце с каждым столетием остывает, — сообщил Борис весело. — Пройдет тысяча, а может, две тысячи лет — и оно остынет. Вот будет карусель!

— Через тысячу лет, — покачала Зоя головой, — кто знает, что будет через тысячу лет!

Их взгляды встретились и остановились. Потом Зоя заставила себя отвести глаза.

Они катили по шоссе все дальше и дальше. Автобус свернул с шоссе, и слева в просеках замелькали сигнальные огоньки аэродрома. Ладонь Бориса лежала на плече у Зои, и другой рукой он держал Зоину руку, и, когда автобус делал неожиданный поворот, получалось так, что он почти обнимал ее. Маленькая мужская хитрость, которую все женщины в мире, если они неравнодушны к своему спутнику, стараются не замечать.

— Теперь — когда? Когда мы встретимся?

— Не знаю.

Он вздохнул и нахмурил брови.

— А если я прикачу в аэропорт?

Зоя улыбнулась и промолчала.

На другой день вечером на улице Горького Борис увидел своего прошлогоднего приятеля по Сочи — Фаринова. Случайные встречи нередки в большом многолюдном городе, недаром говорят: «Гора с горой…»

Фаринов — трубач из джаза, играющий, как он сам говорил, с листа самые модерновые партии. Играть, правда, приходилось не на высокой эстраде — в кино. Но все же его позолоченная труба иногда выдавала такие рулады, что посетители постарше испуганно поднимались со своих мест в фойе или спешили подойти поближе, чтобы разглядеть человека, который закатывает такие трели.

«Солист джаза!» — представлялся обычно Фаринов при знакомстве.

Года три назад, по словам Фаринова,