Работать над систематизацией написанного ранее Бальзаку помогали два секретаря. Первым был Жюль Сандо, быстро понявший, что попал на самую настоящую каторгу, ибо Бальзак усаживал его за работу едва ли не с двух часов ночи. Второй помощник, граф Фердинан де Грамон, в 1835 году прислал Бальзаку письмо, в котором выражал желание «разделить величие и тяготы писательской жизни». «Я люблю вас, — писал Грамон, — как ни один мужчина не любит свою возлюбленную, как ни один брат не любит своего брата, как ни один ангел не любит Бога […]. Если вам нужна моя жизнь, которую я предлагаю вам, приходите завтра ровно в три часа в галерею Кольбера на улице Вивьен. Я буду вас ждать». Встреча состоялась, и отныне Грамон сделался правой рукой Бальзака. Он вел переговоры с издателями, следил за публикацией статей и занимался многими другими делами.

В 1835 году Зюльма Карро приложила немало энергии, чтобы «пристроить» к Бальзаку своего протеже Эмиля Шевале, автора ненапечатанного романа. У Бальзака ее хлопоты вызвали бурю негодования. «Ни за что! Ни за что!» Зачем ему эта бездарность? Стремясь дать понять Зюльме Карро, что собой представляет жизнь писателя, он говорит с ней с предельной откровенностью:

«Я прочел рукопись вашего протеже. В ней нет ни языка, ни мысли. Есть лишь отвага заполнить словами некоторое количество страниц. Писательский талант не передается, подобно заразному заболеванию; его осваивают долго и упорно. Я не могу обучить его тому, что считаю даром небес и не считаю возможным брать на себя ответственность вводить его в заблуждение. Если ему не на что жить, жить за счет своего пера он сможет не раньше, чем лет через десять. Таковы факты. Если он настроен упорно, пусть найдет себе занятие, которое прокормит его, пока он будет учиться. Кроме того, он ничего не смыслит в истории, ничего не смыслит в жизни света, не разбирается в собственном языке и собственных чувствах. Чего же от него ждать, если он даже не подозревает о драматических коллизиях жизни? Этот юноша кажется мне олицетворением всего нашего времени. Тот, кто не умеет ничего делать, берется за перо и надеется открыть в себе писательский дар. И вдобавок пишет о смысле жизни, потому что остальные темы кажутся ему слишком вульгарными. Я в его возрасте был таким же ребенком, но найдется ли человек, который пожелает пережить такие же десять лет, какие пришлось пережить мне? Есть ли у него такая же защита, какая была у меня? Встретит ли он на своем пути женщин, которые просветлят его разум и вместе с лаской приоткроют ему завесу, скрывающую жизнь света? Найдется ли у него время, чтобы посещать салоны? Обладает ли он гением наблюдательности? Сумеет ли он вынести из этих наблюдений идеи, которые смогут расцвести лишь лет пятнадцать спустя? Никому не ведомо, что это за феномен — писатель.

Лишь сами писатели знают, из какого множества факторов складывается их судьба: удача, талант, энергия, упорство, здоровье, второе зрение и еще Бог знает что.

На должность моего секретаря он подходит не больше, чем Мео [слуга в доме Карро]» (20 августа 1835 года).

Мы уже упоминали, что Бальзак дважды, 27 января и 10 марта 1835 года, по приказу дисциплинарного совета национальной гвардии подвергался тюремному заключению за неявку на дежурство. К 1836 году национальная гвардия обрела небывалое могущество. Луи-Филипп, с ее помощью добившийся престола, превратил ее в «оплот режима» и по нескольку раз в год лично являлся на смотры. Национальная гвардия представляла собой нечто вроде буржуазной милиции. Необходимость справлять за свой счет форму исключала из ее рядов представителей широких народных слоев, а высшие посты в ней неизменно доставались наиболее обеспеченным. Бальзак яростно противился навязанной ему обязанности, превратившись в то, что англичане уже тогда называли «conscientious objector» (сознательный оппозиционер).

В апреле 1836 года, решив, что статус журналиста обеспечит ему безнаказанность, он вернулся на улицу Кассини. 27 апреля некий «невежа — зубной врач, сочетающий свою мерзкую профессию с обязанностями главного сержанта», нагрянул к Бальзаку и на восемь дней «запихнул в отель „Арико“», иными словами в особняк Базанкур, где помещалась тогда тюрьма национальной гвардии. Поначалу его поместили в общую камеру вместе с рабочими, которым его имя не говорило ровным счетом ничего и которые своей манерой поведения привели его в замешательство. Затем, получив от Верде с «особого счета» некую сумму, он перебрался в отдельную камеру. Теперь у него были стол, кресло, стул. Еду ему присылают из ресторана, а на обед приходят коллеги по «Кроник де Пари». Некая почитательница даже прислала ему букет цветов.

В тюрьме Бальзак увиделся с Эженом Сю и надолго запомнил брошенное тем высказывание, касающееся женщин. «Все они — лишь инструменты…»

19 июня Бальзак принял решение поехать отдохнуть в Саше. За три дня (23–26 июня), свободные от необходимости перенапрягать собственные силы, он задумал и набросал первые сорок страниц «Утраченных иллюзий». У Зюльмы Карро он просил указаний относительно топографии Ангулема.

К вечеру 26 июня, изнемогая от жары, он вместе с супругами де Маргон отправился на прогулку в парк. Остановившись возле дерева, он внезапно побледнел и без чувств упал на землю. С ним случился удар, и никто не знал, какими последствиями он был чреват. Во всяком случае, ни говорить ни писать он пока не мог.

Три дня спустя Бальзак уже был на ногах. 3 июля он вернулся в Париж. Еще через месяц, 2 августа, он приехал в Турин. Предлогом для поездки послужила просьба графа Гидобони-Висконти уладить его дела о наследстве. Сам граф ехать не мог то ли из осторожности, то ли просто от лени. Кроме того, Бальзак когда-то сам подвизался в роли чиновника, а теперь туринское общество восхищалось его сочинениями, следовательно, он, как никто другой, мог справиться с задачей по защите интересов Гидобони-Висконти.

Жюль Сандо и Анна де Массак познакомили Бальзака с Каролиной Марбути, 33-летней писательницей, выступавшей под псевдонимом Клер Брюн. «Загипнотизированная», как утверждали, Бальзаком, она провела с ним три дня, ни на миг не расставаясь.

В июле Каролина писала Бальзаку: «Мой любимый писатель, который околдовал всех женщин, обещал показать мне замки Луары». Пока вместо замков Луары «подвернулась» Италия, и на сей раз уже Каролина Марбути выступает в роли «колдуньи».

В Турине парочка остановилась в том самом отеле «Европа», в котором в 1834 году останавливалась госпожа Ганская. Официально Бальзак путешествовал в сопровождении «пажа» по имени Марсель. По поводу этого «пажа» пьемонтский юрисконсульт граф Фредерик Склопис де Салерано писал: «Мы не смеем причислить его к нашему полу из боязни обделить женский пол. Попросите же его разрешить сию тайну». Что же, любезный граф, удовлетворим ваше любопытство. Марсель, конечно, был никакой не Марсель, а подающая надежды поэтесса и романистка Каролина Марбути.

Бальзак не зря изучал свет. Он понимает, что необходимо найти изящный выход из затруднительного положения, в котором они оба оказались. В самых благопристойных выражениях он обращается к графу Склопису, которому в 1848 году суждено было занять пост министра юстиции: «Этой очаровательной, умнейшей и добродетельнейшей женщине посчастливилось вдохнуть воздух Италии, и, освободившись на двадцать дней от скучных домашних забот, она в первый и единственный раз в своей жизни решила развлечься, переодевшись мужчиной».