сколько личностей помещается в одном человеке от рождения до смерти. И может ли одна и та же личность существовать с перерывами? Это для них главный вопрос. Они каждый раз его обсуждают. Но это нормальная тема, это не судьбы России. Мы отлично понимаем, почему фан-клуб л-ских писателей без конца переходит на личности. Тем более на свои личности. Мы тоже очень хотим поговорить хоть с кем-нибудь о том, кто мы такая. О нашем появлении на свет.

До и после заседаний, когда мы готовим записки фан-клуба ПЛП с Алиной и Лизаксанной, когда набираем, переводим, транскрибируем, и комментируем, и укладываем готовые распечатки в аккуратные папки для всех свидетелей и заодно для себя, то есть на самом деле для мамы (и, возможно, для Марьи), – короче, когда мы заняты общим делом, нам легко совсем не думать о себе. Но в такие минуты, как прямо сейчас, не думать о себе нереально. Весь роящийся пёстрый хлам у нас внутри, все блестящие кусочки мира в нашем сознании разлетаются по каким-то тёмным углам, и остаются только наша собственная загадка и непонятные, нервирующие взгляды КД, которая явно что-то знает. И ещё остаётся выжидающее, терпеливое молчание той учёной из Германии – той Тани, к которой обращался мёртвый Алинин папа, когда писал «Шура, Таня» в своих распечатках.

Меня тоже сделали

Хельсинки.

Август 2020 года

Её настоящая фамилия Belsky. Алина назвала её «Белкина», и все подхватили, потому что это связано с культовым русским поэтом Пушкиным, только мы забыли, как именно.

Белкина была в Хельсинки до второго августа. Но при нас она уже не заходила на Хямеэнтие, 35. У неё с КД большой конфликт по поводу секса. Точнее, это Лизаксанна и Вернадский сразу решили, что КД поссорилась с Белкиной на почве секса: якобы КД хотела с ней спать, а Белкина якобы отказалась, потому что у неё с фан-клубом чисто профессиональные научные отношения и к тому же ей не сильно нравится секс с женщинами, а КД страшно оскорбилась, потому что решила, что она для Белкиной всего лишь лабораторная крыса или лабораторный кролик (или какая-то другая крыса или кролик – в общем, koekaniini; надо спросить у Алины или у телефона, как по-русски). На первый взгляд, КД ведёт себя в соответствии с этой теорией. Она мрачнеет и огрызается, когда с ней заговаривают про Белкину. Она не предлагает никаких альтернативных объяснений. Но нам кажется, что её реакция какая-то неестественная. Фальшивая. Словно КД нарочно подыгрывает этой версии, чтобы никто не искал настоящую причину её раздора с Белкиной.

Anyway, Белкина при нас не появлялась на Хямеэнтие, 35. Мы видели её в Vanha kirkkopuisto – в том парке, где могилы с надписями на смешном старинном шведском. И второй раз – на следующий день на вокзале, когда она уезжала в Петербург.

Нельзя сказать, что Белкина сразу вызвала у нас особое доверие или как-то суперпонравилась, но она произвела впечатление. Она маленькая, как Алина, и очень взрослая, как Тайна Лайтинен, или даже взрослей – как мама. У неё короткая стрижка, местами седая, а на ногах оба раза были бордовые полуботинки вместо кроссовок. Глянцевые. Они красиво темнели ближе к подошве. Мы знаем, что ботинки и всякие туфли вместо кроссовок – это во многих странах повседневная обувь, она ничего не значит, но в первое утро августа в парке у Старой Церкви нам бросились в глаза именно эти ботинки, чеканившие шаг в нашу сторону, к скамейке, на которой сидел Вернадский. Мы с Алиной и Лизаксанной топтались возле скамейки. Тайна не смогла прийти в то утро.

Потом нам бросилась в глаза странная динамика между Белкиной и Лизаксанной с Вернадским. (Кстати, а говорят так по-русски – «динамика между людьми»? Если даже не говорят, то понимают, наверно. Многие же знают из английского. Или не многие? Whatever. Можно спросить потом у Алины.) Лизаксанна и Вернадский были рады Белкиной, как дети в младших классах. Они чуть не запрыгали, когда её увидели. Вернадский вскочил со скамейки: «Танечка! Милая! Как мы с Лизаветой Алексанной перепугались, что вы нас бросите!» Особенно странно, что Вернадский Белкину называет по имени, без отчества. Он больше никого так не называет. Но ведёт себя при этом, как будто Белкина – его воспиталка в детском саду.

Больше всего нас впечатлило, как Белкина говорила с дочерью мёртвого русского. Алина тогда ещё не поверила ни во что по-настоящему. Она пришла из своего хостела вся на нервах, вся полная злого русского сарказма, который нас бесит. Набросилась на Белкину: «Вы знаете этих сумасшедших? Вы знаете эту Коллонтай? Она женила на себе моего папу! Объясните мне, что это за дурдом!» У Алины слюна бы, наверно, брызгала, если бы маски не было на лице. Белкина выслушала, села на скамейку и всё объяснила. Лаконично, стройно, за пять минут. Реально всё: от фиктивного брака ради финской визы до наводок и воскрешений.

Ну, то есть воскрешения и наводки она не объяснила, конечно. Белкина тоже не знает, кто такие они и зачем они делают то, что делают. Но она включила профессорский вайб и поставила Алину перед фактом. Типа, дела обстоят именно так, как обстоят, всё это правда, а если это кажется бредом, то мне как учёной из fancy немецкого университета такое впечатление понятно, но я варюсь в этом бреду третий год и советую принять его как данность, чтобы не тратить зря эмоции.

Короче, во время выездного заседания в Vanha kirkkopuisto нам тоже захотелось, чтобы Белкина никуда не исчезала, а наоборот, всегда была в Хельсинки, под рукой, и слушала нас, излучая своё невозмутимое сочувствие ко всем нашим чувствам. Нам даже захотелось рассказать ей про листки мёртвого русского. После выездного заседания, когда Белкина пошла провожать Вернадского в его гостиницу с башней, мы увязались следом, и даже поднялись с ними в номер, и пили там кофе, слушая их weird-ass разговор, пока Вернадский не расплакался, опять же как ребёнок, и Белкина знаками попросила нас уйти.

На следующий день у отца Белкиной в Петербурге нашли ковид. Её отцу под восемьдесят. Сначала он был в лёгком состоянии, его ни к чему не подключили, он сидел дома и температурил. Но Белкина, само собой, испугалась и уехала к нему на первом же поезде. У неё есть русский паспорт, её туда пускают. Мы прикатили на вокзал за час до её отъезда, надеясь, что там не будет Вернадского