до этого на Земле успеет возникнуть и погибнуть ещё один вид с языком и наукой, вроде того, который был в ПЛП, в повести All You Can Do Is Leave, вроде далёких потомков нынешних енотов. (Хотя там человечество не погибло. И вообще там люди оставили Землю в более-менее приличном состоянии. Енотам понадобилось всего 25 миллионов лет, чтобы доэволюционировать до включения транснептуновых маяков.)

Плюс была же вся остальная Вселенная. Сотни миллиардов галактик, и в каждой миллиарды звёзд. Космос такой огромный, что даже при той ничтожно малой частоте возникновения цивилизаций, которая вытекала из ПЛП и рассказа КД, в нём обязательно были-есть-будут миллиарды видов-однодневок, похожих на человечество, то есть с языком и наукой, и сотни тысяч видов, которые несравнимо разумней, живучей, удачливей нашего, – вроде них, а точнее, вроде тех, давно исчезнувших, которые создали их полвозраста Вселенной назад и отправили во все стороны. (Зачем отправили? КД так и не объяснила. Может, она и не знает? Делает вид только, что знает?)

Короче говоря, Даша понимала, что её отчаяние насквозь антропоцентрично. Но она не могла ничего с собой поделать. Как она ни старалась, человеческое будущее казалось ей ближе и дороже любого другого. Жизнь Вселенной без человечества была важной и, наверное, по-своему прекрасной, но она оставалась чужой, непреодолимо чужой. Это напоминало оптическую иллюзию, в которой две линии одинаковой длины кажутся разными из-за разного направления стрелок, приделанных к их концам. Ты знаешь, что линии одинаковые, ты меришь их линейкой, мысленно проводишь параллели через их концы, но не можешь прогнать иллюзию. Одна линия всё равно выглядит длинней другой.

В незапамятном прошлом, до ПЛП и пандемии, когда собирались у Нанны Микконен из Extinction Rebellion, кто-нибудь рано или поздно заводил спор про ihmiskunnan itseisarvo – про ценность человечества самого по себе, как такового. Даша чувствовала, что находится в этом споре на стороне тех, кто считает гибель человечества отдельной большой трагедией. Ей часто хотелось сказать, что людей нельзя просто взять и вычеркнуть из этического уравнения. Но она терялась. Ей нечего было возразить, когда говорили: «Земля не оправится, пока мы здесь, пока нас так много». Она же и сама не сомневалась, что дальнейшее присутствие людей на Земле убийственно для большинства других живых существ.

Теперь Даша знала, что возражение есть. Спасибо свидетельнице Касымовой. Спасибо конспектам свидетельницы Негиной. (Их копия хранилась на Хямеэнтие, 35.) Дилемма оказалась ложной. Теперь, задним числом, было очевидно, что не нужно выбирать между биосферой и человечеством. Нужно просто уйти. Оставить всех остальных в покое. Освободить место для чужого будущего, не потеряв своего. И главное, ведь чтобы уйти, требовалось совсем немного будущего. Каких-нибудь несколько веков, при хорошем раскладе. Максимум – тысячелетие.

Всю первую половину августа от этой мысли делалось легче. Спокойней. Но семнадцатого числа на исходе грозы, после откровений, стало с точностью до наоборот. От очевидности решения теперь было только больней. Мысли о будущем, которого уже почти точно не будет, сдавливали горло. Иногда, хоть и ненадолго, эти мысли, как дементоры из «Гарри Поттера», высасывали волю к жизни – и это из неё-то, из везучей Даши Кожемякиной с её упругой психикой, идеально подходящей для работы в школе.

Да что там воля к жизни! Самоубийство человечества в шаге от нужной двери так напрягало Дашу, что временами она забывала о своей чудесности. Целый час могла про неё не думать.

В чём заключается Дашина чудесность, КД, кстати, тоже так и не сказала. Хотя Даша под конец вечера откровений откровенно наехала на неё:

– Вы постоянно говорите: «такие, как Даша». «Если они делают таких, как Даша». «Если началось изготовление Даш». Извините, но я ни фига не понимаю, что это значит. Вы дразнитесь, что ли, специально? «Такие, как Даша» – это какие? Как они нас «изготавливают»? Каким образом я появилась на свет?

– Даша, – ответила КД, поморщившись. – Милая моя. Я понимаю ваши чувства. Но я не в силах ответить на ваш вопрос. Мне показывают большие куски полотна. Мне не показывают отдельных мазков. Стоит мне захотеть сосредоточиться на какой-то детали, стоит попробовать её разглядеть, как деталь утрачивает резкость. Она расплывается. Она превращается в дрожащий кисель. Мне не видно, как именно вас делают. Если вы желаете знать, как появились на свет, логичней всего справиться у вашей матери.

«У вашей матери…» Ну само собой. КД была права. Надо было говорить с мамой, а не ждать наводок и не гоняться за тетрадками мёртвого русского.

Даша примерно так и сказала Алине, когда они в первом часу ночи возвращались с вечера откровений по сырому городу. На улице было свежо, но совсем не холодно. Влажный асфальт блестел от электрического света. Мокро шелестели колёса ночных машин. Запах августа, усиленный запахом прошедшего дождя, казался особенно густым.

– Завтра, – сказала ей Алина, шагая рядом, – пойдём с тобой в вашу Полицию безопасности. Попросим, чтоб нам отдали папину тетрадку. Нет, потребуем! Они же не ФСБ. А я дочь. Должны же отдать?

И Даша тогда ответила:

– Наверно, КД права… Лучше сразу говорить с мамой…

Правда, мгновение спустя она поняла, что ведёт себя как эгоистка. Свет не сошёлся клином на её чудесности. (Алина говорила: «чудесатости».) Алина, дочь мёртвого русского, сама хотела забрать из Supo добросовестную тетрадку отца. Для себя.

Подумав об этом, Даша извинилась перед Алиной за то, что не подумала об этом сразу. И, конечно, согласилась, что надо сходить в Supo. Вообще, именно в ту ночь они с Алиной подружились по-настоящему. Как раз по дороге домой, пока шли пешком с Хямеэнтие на Юлденинтие.

Обычно они возвращались на великах. Даша впереди, Алина сзади. И всегда молчали, пока ехали. (Алина боялась ездить по городу. Даже по велодорожкам. Но без велика было никак. Их первая покупка на деньги КД – старый велосипед для Алины. Ещё второго числа купили. На tori.fi, с четвёртой попытки. В Хельсинки в то коронавирусное лето все раскупали подержанные велики, как будто тоже знали про неизбежную гибель человечества и хотели наездиться перед его смертью. Велосипеды, выставленные на tori сутки назад, один за другим оказывались проданы. Даша никогда такого не видела.)

Но после вечера откровений невозможно было ехать и молчать. Это было всё равно что сказать друг другу: «Не хочу с тобой разговаривать!» И они не сговариваясь пошлёпали рядом, катя велосипеды. Шли больше часа. Сто раз промочили ноги. Потому что не замечали луж. Потому что выяснилось, что всё их прежнее общение, вся говорильня на Хямеэнтие-Юлденинтие была разговором