– Ты... не... сделаешь...

– Без колебаний, – ответил я твердо. – Да, я– доктор наук, академик. Но я говорю: кровь за кровь, зуб за зуб, смерть засмерть. Весь твой род будет уничтожен, ибо сорную траву с поля долой. Все этилюди слышат меня, видишь? Да останется на мне кровь моих родных, если не смоюкровью твоих детей, твоей жены и всей твоей родни!

Тишина была страшная, я чувствовал, что за машинами омоновцыперестали дышать, а весь мир застыл, и в моей власти было продлить эту тишинуили взорвать ее

– Да будет проклятье моему дому, – сказал я так жетвердо, – если не уничтожу твой!

Он побледнел, на лбу выступили крупные капли пота. Прошепталв страхе:

– Ты... не ... сделаешь...

– Я дал клятву, – ответил я громко. – И всеее слышали!

Бледность перешла в желтизну, там стоял уже мертвец, даженос заострился, а глаза потухли. Пистолет медленно пошел от ее виска вниз. Ябоялся, что судорожно нажмет курок, он уже почти не соображает от страха, чтоделает, но понимает, что стремительно наступает совсем другой мир, когда небудет долгих юридических процедур, зачитывания прав человека – как назвали,сволочи! – сложных судебных разбирательств, а осудят в два-три дня и, скореевсего, расстреляют.

И все же трусость и жалкая жажда жизни заставили его разжатьпальцы. Пистолет вывалился, глухо звякнул о невозделанную землю. Хоть черездва-три дня, но все же не сейчас. Хоть два-три дня в наручниках, подгоняемыйпинками, в камере с парашей, но – живой...

Я подхватил набежавшую Дашеньку, справа и слева меняодновременно толкнули, словно на миг зажали между двумя бешено мчащимисятрейлерами. Закованные в доспехи омоновцы прыгнули на Бережанского, повалиливниз лицом, заломили руки, одели наручники, а уже потом, вымещая подленькийстрах сытых мордоворотов, попинали кованными сапогами.

Когда их отодвинули, Бережанский с трудом повернул голову.Очки каким-то чудом держались на его испачканном в земле лице. Я поймал на себеего неверящий взгляд. Он просил хрипло:

– Ты... ты блефовал?

В голосе была надежда. Он предпочитал быть коварнообманутым, предпочел бы, чтобы я просто переиграл его, перехитрил, но страшилсяуслышать правду. Но я редко вру, а без необходимости не вру вовсе.

– Я убил бы всю твою семью, – ответил я, он виделпо моему лицу, что я говорю честно, – и сжег бы твой дом. А потом наплевалбы на могилы твоих родителей. А то и стер бы их с земли...

– Но ты же... ты же цивилизованный человек!

Я подтвердил с уверенностью:

– Да. Даже больше, чем ты думаешь.

– Как это?

– Старая цивилизация мертва. Мы расшвыриваем ее кривыеобломки. Я росток – нового мира.

Я не сказал «культуры», сам все-таки большей частью из того,старого мира, не могу употреблять это слово всуе, когда в руке пистолет, темболее, что культурой называют и примитивные там-тамы дикарей, и грибковуюплесень в пробирке...

Он простонал:

– Но... кровная месть?

Я улыбнулся ему, как акула улыбнулась бы карасю:

– А знаешь, кровная месть... в ней что-то есть.

Он прохрипел перехваченным горлом:

– Но даже в исламе... в исламе нет кровной мести!

Его подняли; двое по бокам, один держал за волосы, в ещедвое тыкали ему в бока стволы автоматов, как он недавно – моей внучке.

– В русском исламе, – ответил я. – Есть. Илибудет.

– Русском... – прохрипел он, – исламе?

Я объяснил, пророки становятся занудами, когда их ловят наэтот крючок:

– Пока есть сунниты и шииты, а будут еще и... скажем,олегисты. Это так, по имени князя Олега. Нет, он не был, но как-то же надоназвать особую ветвь мусульманства – русский ислам? И примитивные законыпредыдущего общества, за которые уцепятся... хоть гражданские, хоть моральные,у нас не действуют.

Один из десантников, веселый и жизнерадостный, дружески утешил:

– Да ты не ломай голову, дорогой! Долгого суда небудет. Тебя расстреляют либо сегодня к вечеру, либо, самое позднее, завтраутром. Зачем тебе знать про какой-то русский ислам?

Его вбросили головой вперед в заднюю дверь арестантскоймашины. Следом запрыгнули трое из десантуры, закрыли дверь. Я слышал, какщелкнул замок. Еще один из этих бронированных парней задвинул с этой стороныпримитивный, но массивный железный засов, сел к шоферу, и машина умчалась.

В другую машину бравый Гергадзе усадил Анну с Дашенькой. Сними был рослый десантник, немолодой, с нарочито замедленными движениями ицепким взглядом. С ними сидела Стелла, все еще обнимала Анну, что-тонашептывала в ухо.

Я приблизился, во рту сухо, язык царапает горло, прохрипел:

– Езжайте домой...

– А ты? – спросила Анна.

– Ты же видишь... я должен понять, почему все так...

Стелла внимательно посмотрела в мое лицо, кивнула Анне ибыстро выбралась из машины.

– Так нефутурологично, – добавила она сиздевкой. – Так непредсказано!

Машина сорвалась с места, умчалась, унося Анну и Дашеньку.Десантники, обшарив дом и кухню, с чувством выполненного долга вскакивали вбронетранспортер. Георгадзе посмотрел на меня, на Стеллу, в глазах заблисталивеселые искорки:

– У нас газик и вот тот бэтээрик. Что предпочитаете?

Я хмуро посмотрел на Стеллу:

– Тебя на чем подвести к дому? Я еду в Кремль, нам подороге.

Георгадзе смотрел понимающе, такая женщина, так смотрит, темболее, что я не поехал с семьей... неспроста, неспроста.

Но мою грудь сдавило как железными обручами. Стингерыдогоняют самолеты даже на высоте в пять тысяч метров. А самолет Кречета долженбыл пройти над горами на такой высоте, что можно достать брошенным камнем!

Выжженная пустыня тянулась раскаленная до оранжевого блеска.Изредка багровели пятна красной глины, сухой настолько, что при самом легкомдуновении вздымалось пурпурное облачко пыли, зависало надолго в перегретомвоздухе, иногда начинало двигаться, а тогда издалека в нем можно было увидетьпричудливые минареты, башни джиннов, сказочный город Искрам, разрушенныйАллахом.

Черная скала, которую Аллах, поставил посреди пустыни,нависала гребнем на север, и даже в полдень, когда солнце разит лучами всеживое, и от него нет защиты, под скалой всегда была широкая тень. А у самогоподножья таился крохотный родничок. Осенью он выбивался на поверхность, но дажесейчас там земля влажная и холодная, и, если разрыть, то можно наполнитьсолдатские фляги.