— Это вас не касается, madame, — прервала ее Докки. — Отдайте мои письма.

— Но у меня их нет. Зачем они мне?

— Затем, наверное, чтобы при случае поссорить меня с генералом, а то и воспользоваться ими в собственных целях, — Докки уловила ликующий огонек, промелькнувший в глазах Елены Ивановны, и поняла, что угадала мотивы, по которым мать могла не только прочитать, но и забрать письма графа. — С Палевским вы побоитесь связываться, а вот меня помучить для вас одно удовольствие, не так ли? Намекнуть о любовниках, о сплетнях, пари… При случае вытянуть из меня побольше денег…

— Вы делаете из меня чудовище! Вы так дурно думаете обо мне, хотя для того нет никаких оснований! Все, что я когда-либо делала для вас, происходило от заботы и беспокойства…

— Отдайте письма! — Докки не желала тратить на разговор с матерью больше времени, чем он того заслуживал, как и вновь выслушивать всю ее ложь.

— Я их не брала! Кто меня оговорил? Ваши слуги? — вознегодовала Елена Ивановна. — И вы им верите? Этому пройдохе Семену, который, верно, их потерял, а теперь наплел вам с три короба? Да может, писем и вовсе не было? Палевский наверняка лжет. Зачем ему вы? Не будь вы столь глупы, сами бы поняли, что, едва вы с ним распрощались на марше, как он тут же забыл о вас и взял себе из обоза другую. Всем известно, с военными девок едет — гуляй, не хочу. Вон, Кутузов, говорят, трех валашек в мужской одежде с собой возит, да и о Палевском я слышала, что…

— Письма!

— Нет у меня никаких писем! — не сдавалась мать, но бегающие глаза и наигранное возмущение выдавали ее, как и случайное упоминание о марше, во время которого Докки рассталась с Палевским.

Она вспыхнула и ледяным тоном сказала:

— Если вы немедленно не отдадите мои письма, с сегодняшнего дня я разорву с вами все отношения…

— Вы не посмеете!

— …от меня ни вы, ни Мишель не получите больше ни копейки — я лишу вас и содержания, что вы получаете. Кроме того, я расскажу всем, что вы меня обокрали.

— Вы не скажете такое о родной матери! Да вы опозорите себя! Вам никто не поверит!

— Поверят, и перед вами закроются двери всех домов Петербурга. Через поверенного все ростовщики и купцы в городе будут оповещены о том, что Мишель некредитоспособен. Сейчас ему дают деньги, думая, что я оплачу его векселя. Когда же выяснится, что баронесса Айслихт более не общается со своей семьей, никто никогда не даст ему взаймы. И еще… — Докки сделала паузу и выдала свое последнее, но очень весомое предостережение: —…я продам выкупленные мной закладные на Ларионовку.

По мере перечисления последствий ссоры с дочерью у Елены Ивановны вытягивалось лицо. Она явно испугалась, впервые по-настоящему испугалась, что все, что сейчас так методично излагала Докки, может быть осуществлено на самом деле. Но не в привычках матери было отступать. Она вскочила с кресла и язвительно выпалила:

— Вы не учли одного: что будет, ежели письма Палевского станут достоянием света? Представьте, все общество читает и обсуждает его послания к вам, да не просто, а потешаются над ним, над его чувствами… Он ведь решит, что это вы выставили их напоказ и унизили его. Он не только бросит вас, он отомстит — генерал относится к таким людям, с которыми опасно связываться. У него могущественные связи, и сам государь благоволит ему. Свое бесчестие он не простит вам никогда! И если генерал станет вашим врагом — вам не поздоровится! А я могу настроить его против вас…

Мать осеклась, вдруг осознав, что окончательно выдала себя.

— Итак, письма у вас, — Докки кивнула.

Именно этого признания она добивалась — и добилась.

— И вы, как я и предполагала, собирались ими воспользоваться…

— Они оказались у меня случайно, — попыталась оправдаться Елена Ивановна, чувствуя, что ее угрозы не оказали на дочь того действия, на какое она рассчитывала. Докки молчала, и мать ее, встревожившись еще сильнее, пробормотала:

— Там лежала какая-то газета, вам явно не нужная. Я взяла ее… почитать. И лишь дома обнаружила, что с ней прихватились и письма. Думала их вам вернуть, но как-то запамятовала, а теперь, когда вы угрожаете, они могут стать моей единственной защитой.

— Несите их сюда, немедленно! Иначе я не только сделаю все то, что обещала, но и расскажу Палевскому, как вы намеревались использовать его письма.

Елена Ивановна не на шутку растерялась, видя, что все ее планы рушатся на глазах, а дочь совсем не боится ее…

— Двадцать тысяч, — предложила она.

— Ни копейки, — Докки понимала: если не отступать, мать будет вынуждена отдать ей письма. Секунду поразмыслив, она направилась к дверям. — Честно говоря, эти письма мне не так уж и нужны, — уже стоя у порога, Докки оглянулась. — Генерал, конечно, удивился, что они пропали, а мне было достаточно сложить очевидное, чтобы догадаться, куда они могли подеваться. Если вы хотите их оставить у себя — оставляйте, но я сейчас же еду к поверенному, и с этой минуты будут прекращены выплаты вашего содержания. Конечно, мне придется рассказать Палевскому о ваших интригах. И тогда беречься придется уже вам. Как вы справедливо заметили, граф из тех могущественных людей, чей гнев может быть крайне опасен.

Докки повернулась и вышла в прихожую.

— Постойте! — крикнула ей мать. — Погодите, я сейчас… сейчас их принесу…

Через несколько минут она появилась, держа в руках два письма. Часть сургуча, которым они были запечатаны, оказалась теплой и отличалась цветом. Похоже, сломанные печати попытались подмазать и тем создать видимость их целостности.

— Могли не стараться, — Докки опустила письма в ридикюль. — Я знаю, что вы их прочитали.

— Но прежняя договоренность между нами остается? Я ведь вернула письма, — Елена Ивановна искательно заглянула в лицо дочери. Взгляд у нее был жалобный, лицо посерело и враз постарело. Она проиграла и знала, что теперь полностью зависит от милосердия дочери.

В Докки шевельнулась жалость, но тут в распахнутую дверь залы она увидела край ковра и кресло с изогнутыми ножками. И вспомнила, как несколько лет назад ее мать сидела в этом кресле, а Докки стояла перед ней на коленях, умоляя не выдавать ее замуж за Айслихта. Она рыдала, а Елена Ивановна, отхлестав ее по щекам, заявила, что не собирается терпеть истерики дочери, и велела слугам отвести Докки в комнату, где ее и продержали взаперти до дня свадьбы.

Докки нестерпимо захотелось сказать матери что-то злое, припомнить ту сцену, прочие страдания и унижения, доставшиеся на ее долю в этом доме. Но порыв улегся так же внезапно, как и появился.

— Бог с вами, — прошептала она и, не глядя на мать, пошла к входным дверям.

— Содержание будет выплачиваться, — сказала она на ходу. — Но остерегайтесь еще раз устроить нечто подобное. Второго шанса я вам не дам.

Уже в карете впервые за эти годы она с благодарностью подумала о муже. Без его денег она не смогла бы выйти победителем в этой схватке. «Вторая схватка и вторая победа — и все в один день, — подумала она. — Первая — над собой, вторая — над матерью».