Под вечер та же лошадь в тележке привозила Тимофея Власьича на ночное дежурство и увозила домой подручного с дневной выручкой. Подручный приходился ему племянником по жене. Таков был дядя Тимоха.

— Заяц… Карпыч… С дела? — послышались в кабаке возгласы в момент входа запоздалых посетителей.

— С дела… — отозвался тот, которого назвали «Зайцем». — Плевое дело…

Он сплюнул.

— А что?

— Купца пришибли с мальчонком да кучера…

— Троих?

— Каких троих, мальчонка не в счет… — вставил свое слово Карпыч. — С купцом измаялись…

— С чего?

— Живуч, бестия… Два раза глушили… Ништо…

— Как же вы?

— Ножом прикончили…

— Нож — разлюбезное дело… — как-то особенно смачно произнес высокий коренастый мужик с всклокоченными черными волосами и бородой, в расстегнутом армяке, из-под которого виднелась рубаха страшно засаленная, но когда-то бывшая красной.

— Не люблю я мараться… — заметил Карпыч.

— Баба! — презрительно сплюнул мужик в красной рубахе.

— Живодер… — не остался у него в долгу Карпыч.

— А мошна где?..

— То-то же что мошна-то плоха-то выходит — плевое дело…

Заяц при этом вынул из-за пазухи кожаный мешок с деньгами.

— Все медные… — презрительно произнес он, подходя к стойке и высыпая на нее монеты.

— И впрямь медные… — послышались замечания столпившихся около стойки повскакивавших из-за стола посетителей.

— Считай, дядя Тимоха… — угрюмо обратился к хозяину Заяц.

— На все?

— Знамо дело, на все… Много ли тут.

Он уставился одним глазом на кучу денег. Другой глаз Зайца невозможно косил, почему он и получил свое прозвище. Дядя Тимоха привычной рукой стал перебрасывать монеты.

— Четыре рубля с гривной… — через несколько времени произнес он.

— Не врешь?

— Чай, на народе считал… А не веришь, сыпь в кошель, да и за дверь… — огрызнулся хозяин.

— Не ерепенься, шутки шучу… Загребай…

— Все?

— Знамо, все… На кой мне их ляд… Ишь, толстопузый, какой капитал с собой возит, а умирать артачился…

— Ты бы его отпустил, может, он, на твое счастье, еще бы две гривны нажил…

— Доподлинно отпустить бы надо… Эту-то мошну он и сам отдавал… Бает, что больше нет, да мы с Карпычем не поверили…

— Задаром загубили.

— Трое не в счет… Мы его за то с Карпычем помянем… Лей две посудины.

— Только до света… — заметил дядя Тимоха.

— Ладно… Завтра живы будем, еще добудем.

— Вестимо, не сложа же руки сидеть… — тоном поучения отозвался хозяин, наливая вино.

Новые гости присоединились к остальной компании, и прервавшаяся попойка началась снова. Гул голосов стоял невообразимый. Все говорили сразу, пересыпая свою речь крепкими русскими словами.

Дверь кабака снова распахнулась, и в нее вошел новый посетитель, в потрепанном полумонашеском, полусвященническом одеянии. На нем сверх армяка была надета крашенинная ряса, подвязанная пестрым кушаком, а на голове высокий треух, похожий на монашескую шапку. Длинные всклокоченные черные волосы выбивались на плечи, густая большая борода была покрыта инеем.

— А, человек Божий! — воскликнуло разом несколько голосов.

— Обшит рогожей, — пустил кто-то остроту.

— Честной компании смиренный поклон, — остановился у дверей вошедший и сделал приветствующим полупочтительный и полукомический поясной поклон.

— Здравствуй, здравствуй, отче Никита, спина твоя не бита! — воскликнул мужик в красной рубахе, тот самый, который находил, что нож самое разлюбезное дело.

Взрыв хохота наградил остроумца.

— С моей спиной не случалась такая проруха, а вот как я, Гаврюха, доберусь до твоего уха, — не думая ни минуты, отпарировал отче Никита.

Взрыв смеха раскатился еще сильнее по кабаку. Смеялся и сам остроумец Гаврюха.

— Благослови, отец Никита, монашескую трапезу, — крикнули ему из-за стола.

— Дайте, православные, подаяние за упокой родителев.

Вошедший подошел к стойке, вынул из-за пазухи кошель, достал из него несколько серебряных монет и бросил их на стойку.

— На все…

— Что же ноне мало?

— Остатные. На днях желтенькие будут. Беленькими не удивишь.

— Помогай Бог, — сказал дядя Тимоха.

— До света. Много не выпью, хмелен.

— Мало.

— Уважь.

— Ладно. Разве что уважить, — согласился хозяин и стал цедить в посудину вино.

— Ходь сюда, Божий человек… — послышалось из-за столов.

Пришедший отправился на зов и уселся на лавку среди потеснившихся собутыльников, снял треух и пятернею расправил мокрую бороду. Это был наш старый знакомый Никита Берестов.

Приближались рождественские праздники. Обычная сутолока петербургской жизни увеличилась. На улицах было видно больше пешеходов, разнородные экипажи, кареты, возки и сани то и дело сновали взад и вперед. Гостиный двор, рынки и магазины были переполнены. В домах шла чистка и уборка, словом, предпраздничная жизнь била живым ключом, и не только в городе, но в предместьях.

Кажется, единственное исключение составлял дом княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Убирать и чистить в нем было нечего, так как отделанный только что и меблированный заново он блестел, как игрушка, и не требовал уборки и чистки. Да и жизни в нем было видно мало.

Молодая хозяйка, ввиду траура, не могла никуда выезжать на праздниках, не могла и у себя устроить большого приема, а потому общее оживление, охватившее столицу перед рядом балов и празднеств наступающих дней, не могло коснуться дома молодой «странной княжны».

Прозвище «странная княжна» Людмила Васильевна уже успела, несмотря на свою затворническую, благодаря трауру, жизнь, получить в гостиных высшего петербургского света, обладающего, да и в описываемое нами время обладавшего способностью знать все подробности самой интимной жизни интересующего его лица. Княжна же, несомненно, представляла для петербургского высшего общества далеко не дюжинный интерес. Богатая, независимая девушка, живущая самостоятельно, в полном одиночестве, в глухом предместье столицы, в доме, убранном, как говорили — конечно, не без прикрас — с чисто восточной роскошью, она, несомненно, выделялась среди девушек ее лет, живших при родителях, родственниках и опекунах, бесцветных, безвольных и безответных в большинстве случаев.