Какое-то время мы молча рассматриваем друг друга, не пересекаясь при этом взглядами: точно антрополог, я изучаю короткопалую, волосатую руку Отпедикюренного с массивным перстнем на безымянном пальце, он — узел моего галстука. Но уже через минуту я слышу глубокий, облегченный вздох и поднимаю глаза: черт побери, да он улыбается, этот урод! И хотя улыбка мимолетна и кособока, я могу поклясться, что сие чудное видение не привиделось мне в дурном сне.

— Я хотел спросить, как вам работается с Мешковым? — разлепляет наконец кривозубый рот Чумовой. — Вы не будете возражать, если мы его у вас заберем?

— Разумеется, с повышением?

— Заместителем начальника отдела. Какого именно — говорить не стану, вакансия еще не открыта.

— Что ж, Мешков — прокурор грамотный, в небрежении не замечен. Если честно, он давно заслужил. А то ведь у нас кто растет? Кто без ума, но с поклоном…

Чумовой морщится, кривит жабьи губы и снова засматривает на узел моего галстука, но заканчивать разговор не спешит.

— Я это к тому, чтобы подумали — кого возьмете вместо Мешкова. Ваш отдел на виду, серьезный отдел. Борьбе с коррупцией и организованной преступностью сейчас уделяется повышенное внимание. Но что я говорю! Вы человек опытный, на своем месте, вам и карты в руки.

Вот тебе и раз! Это он говорит? Тот самый, кто не раз и не два пытался смешать меня с грязью, особенно на последней коллегии?

По-видимому, на моем лице все-таки проявляется изумление, потому что в следующую секунду Чумовой наклоняется над столом и, приблизив ко мне лицо, доверительно прибавляет:

— Ведь вы у нас один из самых опытных работников, кому же еще, если не вам? Тем более с такой поддержкой… В наши дни без поддержки как кролику в клетке с хищниками! Меня, знаете ли, тоже протежирует…

Вытянув губы трубочкой и часто, с почтением смаргивая ресницами, он выдыхает имя одного из бывших генеральных прокуроров, а после в упор смотрит, заглядывает в меня: ну, каково? Не ты один у нас под надежной крышей!

Достойный человек! — с миной почтения на лице киваю я в ответ, а тем временем думаю: «Интересно, слюнявят эти губы при поцелуе или нет? Надо бы спросить у Грешковой…»

Покидая приемную, я посылаю воздушный поцелуй Вике и уже на лестничном марше почти физически чувствую, как очередная маска сползает с моего лица: оно теперь снова настоящее, полно тревоги и печали.

В закутке двора, подальше от нескромных ушей и глаз, я нетерпеливо набираю номер Синицына.

— Спит… — лаконично сообщает мне он. — И будет спать как минимум до обеда. Вечером приходи, а сейчас нечего обрывать телефон!

Черт бы его подрал с этим лаконизмом! Что такое? Не может или не хочет говорить? Не до меня сейчас? Черт! Тысячу раз права Даша: высокое и низменное совмещено в человеке. В каждом! Вот только как назвать состояние, когда одно соприкасается с другим? Когда одновременно хочется запустить проклятым телефоном в стену и заплакать, забившись в какую-нибудь щель, подальше от людских глаз?..

Днем мать все еще спит, и я едва не срываюсь на крик, но усталые нотки в голосе Синицына и стоическое терпение, с которым он на сей раз выслушивает мои сумбурные сомнения и тревоги, смиряют мое негодование. Да и что он может ответить? Человек — самая большая загадка природы, тайна за семью печатями: то, что кому-то на пользу, иному во вред, один и тот же образ жизни не всегда гарантирует здоровье и долголетие, что для Марьи — спасение, для Лукерьи — смерти подобно. Почему, скажем, в одном случае капельница взбадривает, тогда как в другом — вгоняет в болезненный сон? И только в одном я не сомневаюсь: что можно и должно сделать для матери, то будет неукоснительно выполнено, и за это Леониду Львовичу по гроб жизни моя искренняя благодарность!

— Спасибо, Леня! — примиренно бормочу в трубку я. — Да, вечером буду. Разумеется, не позже восьми. Нечего напоминать, я уже осведомлен, что после восьми в реанимацию не пускают!

Я отключаюсь от связи и, точно волк в загоне, беспомощно скалюсь на глухие углы кабинета, как если бы там крылось спасение от неотвязных гнетущих мыслей.

Кто-то скребется в дверь, протяжно стонут петли, в образовавшуюся щель тянет сквозняком — и у меня на столе вздымаются и опадают какие-то бумажки, прихваченные внезапной струей воздуха.

— Я занят! Закройте дверь! — рычу я, не поднимая головы, — кто бы там ни был, он мне теперь не ко двору: не вовремя и некстати.

— Хорошо. Я позже…

Светлана! Нашел на кого рычать! Но она послушная девочка, и, еще не осознав, что это ее гонят, подается назад, прикрывает за собой дверь, и все-таки напоследок глядит на меня из полутемного коридора, провально и обреченно, словно прогоняю ее навсегда.

Выпрыгнув из кресла, я настигаю ее, ловлю за руку и едва не насильно увлекаю в кабинет. Поворот ключа, предательский замок защелкивается громче, чем следовало бы, но пусть себе гремит, наплевать! У нее теплые губы и прихваченные морозом щеки, и вся она точно нахохлившийся воробышек, залетевший в форточку, чтобы обогреться. Нет, не воробышек, а нежная, звонкая, красивая птичка, зовущаяся зорянкой…

Я целую ее в кончик носа, в глаза и губы и при этом чувствую, как она словно оттаивает в моих объятиях, отмякает. А я… Мне, оказывается, только ее и надобно сейчас, чтобы снова в себя поверить, чтобы почуять: могу взять на руки, защитить — если не от смерти, то хотя бы от подлой, несправедливой жизни.

— Почему ты вчера не пришел? — сбивчиво шепчет она, и поддается, и отвечает на мои поцелуи, и снова шепчет, и закрывает глаза, и раскрывает, и смотрит, и зрачки ее полны солнечного света и влаги. — Даже не позвонил! Я сначала ждала, что вот-вот придешь. Потом надумала позвонить сама, но оказалось поздно. Тогда испугалась: что-то случилось! Если ты из-за того разговора… Ну, когда я плакала… Не бойся, я больше никогда… Просто еще не привыкла, что есть ты. Что у тебя была жизнь до меня. Такое ощущение, будто мы сейчас только родились и позади нет прошлого, ничего нет. А ведь половина жизни уже миновала. Сколько лет тебя не было? Я так соскучилась по тебе!

— Тсс! — я прикладываю ладонь к ее губам, потому что ручка замка внезапно проворачивается, затем следует рывок, еще рывок, — и хотя кабинет предусмотрительно заперт, затаенное дыхание за дверью, кажется, достигает наших ушей…

Но Светлана беспечно и счастливо улыбается, тянется ко мне ртом, и мы проваливаемся в долгий, бесконечно долгий и сладостный поцелуй…

— Знаешь, что я сейчас хочу? — беззвучно, одними губами шепчу я, и она немо, взглядом вопрошает: что? — Поцеловать одну крохотную родинку — вот здесь…

— Нельзя! — и она ласково шлепает меня по лицу. — Не доберешься: там свитер, комбинация, бюстгальтер — только разворошишь… И вообще, как не стыдно!..

— Что вы говорите?! А кто голышом бегал по комнате при включенной лампе?