— Ты за кого меня принимаешь? — выпячивает губу Леонид Львович и свысока въедливо буравит меня прищуренным кошачьим глазом. — Это где-то там, — тычет он пальцем в виртуальное заоконье, — мышей не ловят. А у меня, извини, порядок: все озадачены — приемный покой, лучший терапевт и так далее, все чин по чину. Погоди-ка, тебе надо выпить. Мне нельзя, а тебе в самый раз. Коньяк, спирт? Я говорю, надо! В зеркало на себя посмотри: глаза как у бешеной селедки…

— Иди ты!..

— Ладно, и себе накапаю… Смотри: вот спирт, вот вода… Обычная кишечно-канализационная профилактика, но мозги тоже промывает…

Мы выпиваем, и я не ощущаю крепости спирта, словно еще до того, как налить, Синицын разбавил адскую жидкость водой.

— Закуси конфеткой, — роется в ящике стола и небрежно швыряет на столешницу несколько барбарисок Синицын. — Извини, ничего другого нет — от греха подальше. Выпивка и закуска не должны долго задерживаться без употребления. Еще по одной? Как знаешь. А чего ты притащился один? Даша где?

Я делаю рукой неопределенный жест, долженствующий означать что угодно: на луне, за дверью, на Канарских островах, в другом измерении, — и приятель с умной миной на лице отзывается: «А-а!» — хотя ровным счетом ничего не должен понять.

Раздается стук в дверь, и в кабинет входит крепыш средних лет, на вид моложавый и розовощекий, судя по халату и шапочке на макушке — врач. У вошедшего гладко выбритый подбородок, седые виски, пристальные, косо поставленные глаза, и весь он какой-то чистенький, хрусткий, стерильный. «А вот и будущий Ионыч! — думаю я, впрочем, совершенно безосновательно — по той простой причине, что мне хочется так думать. — Такой без бумажки даже пульс у умирающего щупать не станет».

— Я поместил больную в пятую палату, — игнорируя мое присутствие в кабинете, обращается к Синицыну крепыш. — Первым делом заберем кровь на анализ, поставим капельницу, а там… Воду откачивать ни в коем случае нельзя, может быть летальный исход. Хотя, если хотите знать мое мнение, родственникам нужно готовиться…

«К чему готовиться? — я ошалело перевожу взгляд с самоуверенного крепыша на Синицына и снова на крепыша. — Что он несет? Он, наверное, не понимает, у матери самое страшное, что может быть, — водянка…»

— Сын здесь, — кивает в мою сторону Леонид Львович и внезапно стекленеет глазами. — Проведите его в палату, но ненадолго. И вот еще что: я думаю, после капельницы нужно перевести больную в реанимацию. Там все-таки постоянный уход, дежурит медсестра, и эти… специальные кровати…

И, отвернувшись к окну, принимается сосредоточенно чесать себя за ухом указательным пальцем.

Вслед за крепышом я отупело и бесчувственно покидаю кабинет Синицына, плетусь стерильным госпитальным коридором, выложенным по стенам и полу кафелем, поднимаюсь на второй этаж и захожу в палату. Здесь никого нет, если не считать матери, сидящей в кресле на колесиках, и сестры, хлопочущей возле капельницы. Я вижу, что мать узнала меня, но взгляд у нее болезненно-мутный, повернутый в себя и беспокойный. И вся она почему-то беспокойна — сердито отталкивает сестринские руки, пытается встать и куда-то идти, но раз за разом приподнимается и падает, потому что собственное тело ей уже неподвластно.

— Мама, куда? — придерживаю я мать за руку — немного ниже места, где из-под пластыря высовывается иголка капельницы. — Куда ты хочешь идти?

— Что значит куда?.. Не знаю… Мне надо… Да пусти ты!..

Она сопротивляется, бегает глазами, перебирает иссохшими желтыми пальцами складки халата, но понемногу смиряется и оседает.

— Должна уснуть, — приговаривает над ней сестра и ловко меняет одну, опорожненную бутылочку с лекарством на другую. — Сейчас успокоительное подействует.

— Уснет — везите больную в реанимацию, — распоряжается крепыш, все так же игнорируя мое присутствие в пропахшем лекарствами и казенным бельем госпитальном пространстве. — И разъясните родственникам порядок посещения…

— Вам неудобно? Что вы хотите? — сестра наклоняется над матерью, изображая заботу и сострадание, и я различаю ответ, на удивление внятный и четкий: «Идите все к черту!»

«И при смерти не изменяет себе! — я невольно растягиваю в улыбке пересохшие губы и краем глаза наблюдаю за реакцией крепыша, но тот изображает похвальную глухоту и, полный достоинства, выходит из палаты. — Но почему при смерти? Почему? Может быть, все еще обойдется?»

А все-таки хорошо, что у меня есть такой приятель — Синицын! Без него я был бы сейчас загнанной, в мыле лошадью. Ведь медицина уже давным-давно превратилась в закрытый для посторонних глаз орден, где жизнь и смерть простого человека — костяшки на счетах случая.

Признаться, я недолюбливаю врачей, как, впрочем, они недолюбливают нас, прокуроров. А за что любить? Доступная медицина — еще один обман подлого времени, как и вожделенная свобода слова — когда тебя никто в упор не слышит, свобода выбора — когда выбирают не по достоинствам, но за связи и деньги, свобода передвижения — когда многие не могут купить билет на трамвай…

Я вспоминаю, как жена, принципиальная во всех отношениях, отвергла мои предложения о помощи и однажды отправилась по докторам с жалобами на приступ стенокардии. Началось с того, что талоны на прием к кардиологу в регистратуре поликлиники практически отсутствовали: на руки утомленной ожиданием, нервной очереди была выдана одна-единственная, последняя картонка за номером семь; прояснить, куда подевались остальные шесть талонов, не было никакой возможности. Пришлось плюнуть на так называемую бесплатную медицину и податься в диагностический центр, где за хорошие деньги жене настоятельно порекомендовали лечь в больницу. Но и там довелось позабыть устаревшие слова «бесплатно», «человеколюбие»: свое, принесенное из дома постельное белье, рецепты на импортные, самые дорогие лекарства, платные анализы, наплевательское отношение к больным, переполненные палаты…

Но что удивляться? На земле никогда не было и не будет рая для всех. Рай — место для избранных, а остальные могут потолкаться у парадного подъезда и заглянуть в окна — может быть, удастся погреться у чужого огня…

Правда, жена у меня — стоик. Выписавшись из больницы, она только и сказала:

— Нечего удивляться! Высокое и низменное от природы совмещены в людях. И только процентное соотношение того и другого позволяет отличить порядочного человека от негодяя.

Вот как! Во мне сегодня это соотношение не в пользу первого, потому как я, воспользовавшись приятельскими отношениями, тоже влез с черного хода. Но был ли у меня выбор?..

— Иди работай, нечего тут торчать! — говорит мне Синицын, к которому являюсь, едва меня выставляют из палаты. — Пусть мама поспит, сон иногда — лучшее лекарство. А вечером проведаешь. Иди-иди! Сейчас от тебя все равно никакого толку.

И я отправляюсь на работу.

— Курватюк уже два раза вас спрашивал, — просовывается в дверную щель голова Мешкова, едва я переступаю порог своего кабинета. — Злой как шершень! Говорит: как ни позвоню по внутреннему телефону, его нет на месте. Его — это вас.