Поминальная церемония вышла бестолковой и досадной. Гости не могли превзойти Корта в их панегириках, однако у семейства отсутствовали традиции прощальных речей, так что выступления были искренними, но с запинками и плохо организованными, а Сестринству, которое знало толк в религиозных действах, запретили появляться. Слова были сказаны, горсть компоста — весь оставшийся от Адрианы Корты углерод, который КРЛ позволила забрать для частной церемонии, — рассеяна, представители великих семейств отправились к трамваю. Во время короткой церемонии Луна бродила, легкомысленная как вода, изучая свой странный пересохший мир.

— Папай!

— Оставь его, охенеба, — говорит Лусика Асамоа. Как дочь, она в красном платье; у Асамоа это погребальный цвет. — Он должен привыкнуть к тому, что случилось.

Рафа проходит по каменной дорожке над пересохшей рекой и попадает в бамбуковую рощицу. Он глядит вверх, на лица ориша с приоткрытыми губами и широко распахнутыми глазами. Между бамбуковыми деревьями маленькие ступни протоптали тропинку: Луна. Она знает это местечко и все его секреты лучше отца. Но теперь это его, он сеньор Боа-Виста. Есть целая вселенная различий между тем, чтобы жить где-то и владеть чем-то. Рафа пропускает длинные бамбуковые листья с грубыми краями сквозь пальцы. Он думал, что станет плакать. Он думал, что будет безутешен, станет всхлипывать как дитя. Рафа знает, как легко в нем вызвать сильные эмоции, от гнева до радости или ликования. «Ваша мать умерла». Что он почувствовал: шок, да; напрасный паралич от того, что нужно что-то сделать, сотню вещей, зная, что ни одна из них не сможет изменить истину смерти. Гнев — в какой-то степени; на внезапность, на то, что Адриана была больна уже давно и с вечеринки в честь лунной гонки знала, что болезнь дошла до терминальной стадии. Угрызения совести из-за того, что водоворот событий после покушения на убийство утопил любые сигналы, которые Адриана могла бы подавать о своем состоянии. Обида из-за того, что последние часы с нею провел Лукас. Рафа не безутешен; не подавлен; никаких слез.

Рафа на миг задерживается в павильоне Сан-Себастиан, чьи ручьи теперь пересохли; высыхающий ил на дне потрескался, образовав шестиугольники. Это был ее любимый из павильонов Боа-Виста. Существовал павильон для чаепития, павильон для светских приемов и другой — для деловых гостей, павильон для приема родственников и павильон для чтения, утренний павильон и вечерний, но этот, в восточном конце главной камеры Боа-Виста, был ее рабочим павильоном. Рафе павильоны никогда не нравились. Он считает их жеманными и дурацкими. Адриана построила Боа-Виста эгоистично; это дворец ее особенных мечтаний. Теперь он принадлежит Рафе, но никогда не станет по-настоящему его. Адриана в сухих прудах и руслах ручьев, бамбуке, куполах павильонов, лицах ориша. Он не может изменить здесь ни листа, ни камешка.

— Вода, — шепчет Рафа, и Боа-Виста содрогается, когда через трубы и насосы начинает течь вода; там бурлит, тут капает; льется из шлюзов и кранов; ручейки собираются в потоки, заполняя каналы, и вода журча огибает камни, создавая маленькие водовороты, поднимая пену и мертвые листья; вода накапливается в глазах и ртах ориша; неторопливо растут огромные слезы, дрожа от поверхностного натяжения, а потом проливаются медленными водопадами; сначала морось и капель, потом — прыгучие водопады. Пока Рафа не заставил их замолчать, он не понимал, насколько плеск и журчание текучей воды наполняют Боа-Виста.

— Папай! — восклицает Луна, подобрав платье и стоя по икры в бегучей воде. — Холодно!

Боа-Виста теперь принадлежит Рафе, но Лусика все равно не разделит с ним это место.

— Ну что, переедешь обратно? — спрашивает Рафа.

Лукас качает головой.

— Слишком близко. Я люблю соблюдать дистанцию. И акустика тут ужасная.

Прикосновение к рукаву пиджака от Бриони, в который одет Рафа.

— На два слова.

Рафа удивлялся, с чего вдруг Лукас отыскал его в дальнем конце сада, рискуя промочить отвороты брюк и испортить туфли среди дорожек из камня и водоемов.

— Ну валяй.

— Мы с мамайн поговорили о многом на протяжении последних часов.

Горло Рафы напрягается, челюсти сжимаются. Он старший, хвэджан, золотой сын. Последние слова она должна была разделить с ним.

— У нее был план для компании, — говорит Лукас. Шум падающей воды маскирует его слова. — Ее завещание. Она создала новый пост: чхвеко. Она хотела, чтобы его заняла Ариэль.

— Ариэль.

— Я попытался это обсудить, но она была весьма упряма. Ариэль станет чхвеко. Первейшей. Главой «Корта Элиу». Выше меня и тебя, ирман. Не спорь, не предлагай ничего. Я уже все спланировал. Мы ничего не можем сделать с завещанием. Это решено и зафиксировано.

— Мы можем сражаться…

— Я же сказал, не спорь, не предлагай. Сражаться через суды — трата нашего времени и денег. Ариэль знает суды, она свяжет нас по рукам и ногам навсегда. Нет, мы все сделаем согласно уставу. Наша сестра была тяжело ранена в результате нападения с ножом. Она фактически парализована ниже талии. Ее выздоровление будет медленным, и никто не может утверждать, что полноценным. В уставе «Корта Элиу» есть оговорка о медицинской пригодности, позволяющая отстранить члена правления от занимаемой должности в случае болезни или ранения, которые помешают им в полной мере исполнять свои обязанности.

— Ты предлагаешь…

— Да, предлагаю. Ради компании, Рафа. Ариэль — в высшей степени компетентный адвокат, но о добыче гелия она не знает ничего. Это не будет переворотом в правлении. Мы просто временно приостановим ее власть и полномочия.

— «Временно» — это на какой срок?

— До той поры, пока мы не сможем перестроить компанию, чтобы она в большей степени соответствовала нашим нуждам, а не капризам нашей матери. Она была очень больной женщиной, Рафа.

— Захлопни пасть, Лукас.

Лукас отступает, примирительно вскидывая руки.

— Разумеется. Прости. Но я вот что тебе скажу: наша мать ничего не смогла бы предъявить против оговорки о медицинской пригодности, которую сама же и придумала.

— Пошел ты на хрен, Лукас.

Он отступает еще на шаг.

— Нам нужны всего два медицинских отчета, и они у меня есть. Один из медцентра Жуан-ди-Деуса, другой — от доктора Макарэг собственной персоной, весьма довольной тем, что пост семейного врача остался за ней. Два отчета и большинство голосов. — Удаляясь, Лукас кричит сквозь шум водопада: — Сообщи мне!

Луна с плеском идет по ручью, поднимая тучи серебристых медленно оседающих брызг. Они улавливают свет солнечной линии и преломляют его: дитя, увенчанное радугами.

Дверь трамвая закрывается, потом открывается. Ариэль выглядывает.

— Ну, ты идешь?

На платформе нет никого, кроме Марины, к кому Ариэль могла бы обращаться, но она все равно хмурится и беззвучно спрашивает: «Я?»