— Подлеца наказали по заслугам, но парня жаль, — например, подытоживала тетя Несибе.

— Перестань, о парне никто и не вспомнил. Эти типы только и верят, что в деньги. Выключи ты этот телевизор, Фюсун, — требовал Тарык-бей.

«Эти типы» — странные европейцы, американские гангстеры, опозорившаяся семья и даже горе-сценарист с режиссером, выдумавшие фильм, — все они мгновенно погружались в бесконечную тьму и исчезали от одного нажатия пальца Фюсун на кнопку. Как только экран телевизора гас, Тарык-бей иногда говорил: «Слава Аллаху! Наконец мы от всех них избавились!»

«Всеми» могли быть герои турецкого или европейского фильма, острослов-ведущий или глупые участники телевикторины. От этих слов на душе становилось еще спокойнее, потому что самое важное здесь и сейчас — сидеть с Фюсун и её семьей. И тогда мне хотелось остаться подольше, не только ради удовольствия сидеть в одной комнате с Фюсун, но и ради блаженного осознания, что я в этом доме вместе с её семьей. Переступающий порог моего музея входит в волшебное место. Любовь к Фюсун постепенно распространялась на весь её мир, на все с ней связанное и её касавшееся, на все, к чему прикоснулась она.

Чувство пребывания за рамками Времени, которое я испытывал, когда смотрел телевизор, то ощущение безмерного покоя, сделавшее возможным восемь лет визитов к Кескинам и сама любовь к Фюсун, нарушалось, только когда шли новости. Страна катилась к гражданской войне.

В 1978 году бомбы по ночам взрывались и в нашем квартале. Улицы, уходившие в сторону Топхане и Каракёя, были под контролем националистов и радикалов, а в газетах писали, что в здешних кофейнях планировалось немало убийств. На выложенных брусчаткой, покрытых ухабами извилистых улочках вверх от Чукурджумы, в сторону Джихангира, обосновались курды, алевиты, рабочие, студенты и мелкие служащие, симпатизирующие различным левым группировкам. Они тоже любили оружие. Удальство этих двух враждующих лагерей часто перерастало в вооруженные столкновения ради контроля над какой-нибудь улицей, кафе или маленькой площадью: иногда обе стороны переходили в наступление после взрыва бомбы, подложенной секретными службами, либо боевиками, находившимися под тайным контролем властей. Четин-эфенди, который обычно оставался между двух огней, не зная, куда припарковать машину и в какой кофейне меня ждать, в то время намучился немало; но, когда я сказал ему, что вечером могу ездить к Кескинам сам, не позволил мне этого сделать. Улицы Чукурджумы, Топхане и Джихангира никогда не бывали пустыми в поздний час. Возвращаясь домой, мы всегда видели кого-то, кто вешал афиши, расклеивал объявления, писал лозунги на стенах.

В вечерних новостях постоянно рассказывали о бомбах, убийствах и массовых расстрелах, но Кескины не беспокоились, потому что, «Слава Аллаху!», находились у себя дома. Волновались они только по поводу своего будущего. Так как от новостей становилось невыносимо тяжело, мы любили поговорить не о том, что слышали, а о красивой ведущей, читавшей их, Айтач Кардюз. В противоположность раскованным и спокойным западным телеведущим она сидела точно истукан, никогда не улыбалась и весь текст читала по бумажке, без выражения, без единого жеста и очень быстро.

— Остановись дочка, переведи дух, а то задохнешься, — то и дело твердил Тарык-бей.

Эту шутку он повторял, наверное, десятки раз, но мы все равно все смеялись, будто слышали её впервые, потому что ведущая, по виду которой была ясно, как она дисциплинированна, как любит свою работу и как боится совершить какую-нибудь ошибку, иногда до конца предложения не останавливалась, чтобы вдохнуть воздуха; а если попадалась длинная фраза, читала быстрее, чтобы не задохнуться окончательно, и тогда лицо у неё краснело.

— Ай, Аллах! Опять краснеет, — сетовал Тарык-бей.

— Детка, постой, набери немного воздуха... — качала головой тетя Несибе.

Айтач Кардюз, словно вняв тетиным словам, на мгновение отрывала взгляд от бумаги в руках, поднимала глаза на нас, то ли с тревогой, то ли с интересом следивших за ней из-за стола, и глотала слюну, с большим усилием и трудом, напоминая ребенка, которому только что вырезали миндалины.

— Молодец, дочка! — одобряла тетушка.

От этой ведущей мы узнали о том, что Элвис Пресли умер у себя дома в Мемфисе; что боевики Красных бригад похитили и казнили бывшего премьер-министра Италии Альдо Моро; что журналиста Джеляля Салика застрелили вместе с сестрой в Нишанташи прямо у лавки Алааддина.

Другим способом Кескинов оградить себя от внешнего мира, стучавшегося к ним в дом новостными сообщениями, были сравнения появлявшихся на экране людей с нашими близкими знакомыми и долгие обсуждения за ужином, насколько схожи эти люди. В тех спорах и я, и Фюсун принимали искреннее участие.

Помню, когда в конце 1979 года советские войска вторглись в Афганистан, мы долго обсуждали, что временный президент Афганистана Бабрак Кармаль похож как две капли воды на кассира из пекарни в нашем квартале. Разговор начала тетя Несибе, которая любила находить общее во внешности людей; впрочем, Тарык-бей воодушевлялся ничуть не меньше. Так как иногда мы с Четином заезжали в пекарню купить к ужину свежего горячего хлеба, я знал работавших там курдов в лицо. Поэтому сразу согласился с тетей Несибе. А Фюсун с Тарык-беем упрямо спорили, что кассир нисколечко не смахивает на нового президента.

Иногда мне казалось, что Фюсун спорит со мной только затем, чтобы поперечить. Например, когда я сказал, что президент Египта Анвар Садат, убитый во время военного парада на стадионе (в Турции генералы так же расправлялись с неугодными им политиками) — копия продавца газет на углу проспекта Богаз-Кесен и спуска Чукурджума, она отвергла мое предположение, как мне показалось, лишь потому, что я так сказал. Сообщение об убийстве Садата несколько дней не сходило с первых полос газет и из новостных программ, поэтому спор между нами перерос в напряженную баталию, которая мне очень не нравилась.

Если чье-то сходство не вызывало сомнений, то важного человека, чье лицо мелькало по телевизору, называли по имени его другого, похожего. И Анвар Садат стал бакалейщиком Бахри-эфенди. На пятый год наших ужинов у Кескинов я уже привык к тому, что одеяльщик Назиф-эфенди — это известный французский актер Жан Габен (мы пересмотрели с ним много фильмов); что Аила, жившая с матерью на первом этаже, который Кескины сдавали внаем, одна из подруг Фюсун по кварталу, которых она скрывала от меня, — пугливая ведущая, рассказывавшая иногда о погоде на завтра; что покойный Рахми-эфенди — пожилой председатель исламистской партии, каждый вечер выступавший по телевизору с резкими заявлениями; что электрик Эфе — известный спортивный обозреватель, каждый воскресный вечер рассказывавший о голах за неделю; а Четин-эфенди — новый американский президент Рейган (особенно из-за бровей).

Когда эти знаменитости появлялись на экране, каждому из нас хотелось пошутить. «Бегите, дети, посмотреть на американскую жену Бахри-эфенди, какая красивая!» — смеялась тетя Несибе.

Иногда сразу было не решить, кто на кого похож. Например, мы долго не могли решить, кого нам напоминает Генеральный секретарь ООН Курт Вальдхайм, пытавшийся остановить вооруженный конфликт в Палестине. Тетя Несибе часто спрашивала: «Как вы думаете, на кого он похож?», и пока мы терялись в догадках, за столом наступали долгие паузы. Потом знаменитость на экране исчезала, появлялись другие, шли новости, реклама, но молчание продолжалось.